— Не будем говорить обо мне, слышишь! — загремел Самоубийца.

— Не будем.

Если ему было так неприятно, что его пожалели, почему же он был тронут этим и утратил свою твердость? Всем существом его овладело какое-то глупое умиление. Чем объяснить, что раньше она не выказывала ему участия? Может быть, не смела, бог знает. Про себя он сам извинил ее, если то была забывчивость с ее стороны, настолько она была простительна. Но, с другой стороны, не мог же он быть тряпкой, улыбаться, совсем соглашаться. Об этом и говорить нечего!

Следующими своими словами она крайне удивила его:

— Я понимаю, почему ты не хочешь переехать в комнату рядом со мною.

— Понимаешь… Что ты понимаешь?

— Да то, что ты не хочешь. Я этому не удивлюсь, я так подурнела.

Он, ничего не понимая:

— Подурнела? Ты находишь, что ты подурнела?

— Ты увидел, как я изменилась, — сказала она. Тогда что-то словно блеснуло у него в голове и с ним произошло то, что с нею не произошло: он покраснел и потупился.

Никто не говорил больше.

Он метнулся к окну и выглянул в него.

— Адвокат снова уезжает, — пробормотал он дрожащим голосом. — Гм. Я вижу, он поедет на обратных лошадях фрекен Эллингсен, которая сегодня приехала. Да, в этот раз он долго прожил здесь. Доктор тоже там внизу. Гм. Мне собственно следовало бы поговорить с доктором, прибыло письмо от Mоcca, от Антона Мосса, а ведь доктор читает его письма. Что я хотел сказать?..

Продолжительное молчание.

Затем он повернулся и подошел снова к ней.

— Чего же ты хочешь от меня после этого? — совершенно спокойно спросил он. — Чего ради ты приехала?

— Так… — только ответила она и покачала головою.

— Я не… то есть, за чем-нибудь да приехала же ты?

— О, нет. Но ты ведь хочешь развода, это само собою разумеется.

— Да, мы можем развестись. Вот адвокат уезжает. Конечно, можем. Об этом надо подумать. Какой у нас день сегодня?

Они нахмурили лоб и оба стали вспоминать; наконец он сказал:

— О, да это все равно!

Может быть, и в самом деле было все равно, он вовсе не желал этого знать, просто это сорвалось у него с языка. Незавидно было его положение.

Но, может быть, и ее тоже.

Вот знакомая тропинка, ведущая к «Вышке». Вот можжевельник, вот белая каменная плита, а вот и пропасть; все как прежде. Он, собственно, не подавлен, ничего неожиданного, строго говоря, не случилось; дело только в том, что оно случилось. И теперь, после катастрофы, она нашла своевременным разводиться. Прекрасно. Но как же будет с ребенком, с малюткой Леонорой? Она уже говорит все, так умна, наверно, давно уже ходит, умеет еще прыгать, маленькие башмачки у нее на ножках, платьице… хе-хе, странное что-то. И, верно, уже говорит «папа и мама». Гм. Пусть так! Вот, почему мы приехали, почему носим плащ, мы так изменились! Снова все перестало быть приятным. О, где найти нам приют, где скрыть лицо свое! И Леонора вовсе не говорит «папа», вздор! Как ей было научиться этому. Полно превращать нас в болванов. Все это, значит, вовсе не так мило. Мечты! А между тем… между тем…

А вот она идет, вот она! Так красиво ходит; колебающаяся немного, красивая походка, большая шляпа, маленькие башмачки, перчатки… осторожнее около оврага, это не для дам… браво! Она легко справляется с оврагом, перескакивает через него, как она очаровательна! Как же встретить ее? Сидеть здесь на «Вышке», высоко на гребне горы, и смотреть на нее сверху вниз? Глупости! Пока она тут, мы не будем сгибаться, будем ждать, а после видно будет. При ближайшем рассмотрении дело вовсе не так бессовестно: она не заманивала его, когда ей нужно было, наоборот, — с величайшей беспечностью пропустила много времени, пока приехала: это делает всю историю менее постыдной, менее бесчестной, этого отрицать нельзя. Что же касается самого дела, любовных отношений, то ничего нет удивительного, что она уступила, раз ей был обещан брак. Надо посмотреть всем обстоятельствам прямо в лицо… Он крикнул ей навстречу:

— Зачем ты идешь сюда, на гору, в тонких башмаках?

— Я иду по поручению, — ответила она, чтобы сразу же обезоружить его. — Я встретила доктора, и он просил меня передать тебе, что получено письмо на твое имя.

Она взяла на себя это поручение, он знал ведь о письме.

— Это письмо от Мосса, — сказал он, — дело не к спеху.

— Это место твоих обычных прогулок? — спросила она.

— Да, я сюда хожу.

— Приятно видеть место, где ты хорошо себя чувствуешь, — сказала она и с интересом оглянулась вокруг. — Ты сидишь на этом камне?

— Да, я сижу здесь.

— Здесь ты сидишь и оглядываешь окрестности. Да?

Он:

— Ты, значит, не спала?

— Нет, спала. Но вдруг почувствовала себя такой одинокой. И потом в соседнем номере были разговоры и болтовня.

— В 107? Это у Бертельсена. Он всегда останавливается в 107! Некий Бертельсен.

— Я подумала, не поехать ли мне домой и не вернуться ли сюда, к тебе, вместе с Леонорой?

— Сюда?

— Нет, может быть, и нет. Но поехать к нам и взглянуть на нее ты ведь не хочешь? И ты так долго одиноко жил, не знаю, было ли бы тебе приятно ее общество.

— Мы всегда можем подумать об этом. Не хочешь ли присесть и отдохнуть?

— Хорошо… Спасибо.

Полное смирение. Что и произвело на него свое действие; твердость его смягчилась, он стал уступчивее и спросил:

— Что тебе пришло в голову? Ты, значит, хотела приехать с ребенком сюда и жить здесь?

— Нет, не я. Боже сохрани, я так много и не воображала.

— Не мог же я один быть с нею?

— Я о себе не думала, совсем не думала в этом направлении. Нет.

— Здесь и место неподходящее, — сказал он, и в нем проснулось его старое недовольство этим местом. — Здесь вечная недостача мяса, мы живем форелями и консервами, а ребенок умер бы от плохого питания.

— Я не знаю, что надо делать, ты сам должен это сказать.

— Я сказал, что мы подумаем об этом, — ответил он, вставая. — Однако, здесь дует, для тебя становится холодно, вернемся в санаторию.

— Я не озябла, у меня такой толстый плащ.

— Вставай! Здесь горный ветер, ты этого не понимаешь. Она поднялась с места задолго до того, как он закончил говорить и по-прежнему была вся послушание. Они стали спускаться вниз. У оврага он протянул ей руку и помог ей перешагнуть через него; если бы действительно он хотел оказать ей помощь, он должен был бы протянуть ей обе руки и прижать ее к себе. Но и то, что он сделал, было больше, чем она ожидала, и у нее ноги подкосились. Когда она перешагнула через овраг, у нее ослабели колени, и она опустилась на землю.

— Да отдохни немного, — сказал он.

— Нет, это не то. Я просто в отчаянии. Вот ты гуляешь со мною и, так мил и добр… о, если бы я была такая, как раньше была, если бы приехала такою, какою я была прежде; но я так подурнела, так изменилась. И причинила тебе столько зла…

Он:

— Болтовня! Темнеет уже, пойдем вниз.

Ужин им подали в комнату. По-прежнему в 107 номере были гости и смех. Она спросила:

— Уехать мне завтра рано утром?

— И ты спрашиваешь об этом меня!

— Да, ты должен сказать.

— Нет, — коротко ответил он.

— Когда уходит утренний поезд?

— Ужасно рано, ты должна встать в четыре часа. Мне кажется, в этом никакого смысла нет.

— Конечно, нет… Спасибо!

Они поговорили еще немного, оба успокоились, и он дал ей понять, что даже неудобно ехать одной в поезде. Не то чтобы он предложил ее проводить домой, но выходило так, словно ничего невозможного в этом не было. Когда он пожелал ей спокойной ночи, лед, казалось, слегка растаял, он посмотрел на стену и сказал:

— Да, да… завтра мы увидимся.

Она схватила его руку и поблагодарила его, горячо поблагодарила за сегодняшний день; она дрожала, и когда он спросил, не знобит ли ее, ответила:

— Да.

— Это твоя прогулка на «Вышку». Ложись сейчас же, тебе надо уснуть.

Она сию же минуту начала расстегиваться и, пока он подошел к двери, сняла с себя плащ. Он немного удивился и остановился на минутку.