Они удалились на несколько шагов. Вдруг из сеновала выскочил Даниэль:

— Теперь уж пусть сам дьявол!.. — вскричал он, и в следующее мгновенье его тяжелая рука легла на плечо господина Флеминга. У Даниэля ни кровинки в лице не было, и господин Флеминг тоже побледнел. Даниэль заговорил, захрипел:

— Теперь вы уедете, убирайтесь прочь! Чего вам здесь надобно? Вы должны сейчас же уехать и чтобы ноги вашей здесь больше не было! Поняли, что я вам говорю?

— Потише!.. — начал было господин Флеминг. Даниэль не слушал, он ржал, как лошадь и встряхивал господина Флеминга; поспешно подбежала фрекен, она слышала грубую ругань и страшные угрозы:

— Я тебя, как соплю, скручу! Я тебе прострелю череп пулею!

После этого господину Флемингу оставалось только уйти. Даниэль смотрел ему вслед, подскакивая на месте, стукал в воздухе кулаками друг о дружку и кричал ему в догонку:

— Сегодня же вон отсюда! Заметь себе это!

Он обернулся и увидел фрекен; после того, что он сделал, он самому себе казался храбрым и сказал:

— Пусть только попробует снова прийти сюда! Итак, он не дрался, не кусался, он говорил с нею, как человек, и она ободрилась:

— Так обращаться с больным! — с упреком сказала она.

— Ты сказала, что он уехал? — строго спросил он.

— А ты лежишь и подслушиваешь, — ответила она; но не смела сделать ничего другого, только принялась снимать с него соломинки; она по опыту знала, что ей следует касаться его руками.

Он стряхнул ее с себя, но смягчился и объяснил ей, что он и не думал подслушивать, но к нему пришли и предупредили его…

— Да, тут сейчас прошли две дамы, это они насплетничали, я это знаю, мы встретили их.

— Я дойду, может быть, до того, что убью его, — сказал он.

У фрекен вдруг вырвалось:

— Да, да… Прости, пожалуйста.

То было так необыкновенно, так неслыханно с ее стороны, что совершенно сбило его с толку, и он только сказал ей:

— Поторопись теперь домой, к ребенку. Марта попоила его молоком, но…

— Хорошо; прости! — повторила она, пока они шли. Пока они не пришли домой и не уселись, они оба молчали; но тут она снова взялась за дело:

— Он поручил мне спросить тебя, не хочешь ли ты еще строиться? Не хочешь ли построить большой дом.

— Строиться?

— Тогда и ты мог бы иметь пансионеров и зарабатывать деньги.

Даниэль в высшей степени замешательства:

— Что вы сговорились с ним, что ли?

— Да. И тогда он помог бы тебе деньгами.

— Я знаю только одно, — задумчиво сказал Даниэль, — он должен уехать.

— Да, тогда он уедет.

Все было непонятно для Даниэля, и он стал догадываться:

— Значит он хочет это сделать для тебя?

— Да.

— А после этого уедет?

— Да.

— И ты хочешь, чтобы мы принимали здесь пансионеров?

— Да, — ответила фрекен, — то есть при этом имелось в виду, что я с ним уеду.

— Что? — вскричал Даниэль.

— Что ты, понимаешь ли, отпустишь меня. Почему ты кричишь так!

Даниэль приподнял руки вверх и опустил их:

— Мне кажется, вы оба с ума сошли!

— Не знаю, имеешь ли ты основание так говорить, — упрямо сказал она. — Ты всегда можешь взять себе другую жену, если у тебя будет здесь целая маленькая санатория. Ты будешь тогда богатым человеком.

Он вскочил с места и, бешенный, изогнувшийся, стоял перед нею. С минуту казалось, что он бросится на нее, потом он сказал:

— Я думал, что предупредил тебя, чтобы ты не смела больше говорить об этом!

— Да, — сказала она.

Он постоял некоторое время, затем вышел из комнаты.

Он быстро сбегал к ручью и обратно — она видела, как он пробежал мимо окна — и, вернувшись, пришел снова в комнату.

— А не можем ли мы заявить, что во вторник на будущей неделе мы повенчаемся? — спросил он.

Она, очевидно, не видела больше никакого выхода, и ей было безразлично, будет ли он драться, кусаться, убьет ли он ее:

— Конечно, мы можем это заявить, — с ожесточением ответила она, — но из этого ровно ничего не выйдет!

Он старался говорить с нею серьезно и приходил в ярость, грозил и ругался, и все это ни к чему не привело, теперь он был так потрясен, что даже онемел. Он опустился на скамейку и закрыл лицо руками.

— Ты должен же понять, что это становится для нас всех невозможным, — сказала она.

— Что могу я понять? — спросил он. — Для меня-то это невозможно!

Ей казалось, что все это вовсе не так страшно для него — и раньше случалось же, что жених с невестою расходились.

Что это, у нее совсем мозгов нет, она ничего не понимает? Его раз уже обманули, и больше это не должно повториться, а то что же все скажут! Он из хорошей семьи и не заслуживает, чтобы она в течение хотя бы одной секунды думала так опозорить его.

Когда он, вздыхая от горя, заговорил таким образом, ей показалось, что она кое-что выиграла у него, и ей не захотелось дразнить его до крайности, но за себя она могла бы постоять. Хорошая семья, сын усадьбовладельца… на этом основании она не могла с ним сговориться. Если кто имел право говорить о хорошем происхождении, гордиться своим родом, то прежде всего она, Юлия, урожденная д'Эспар. Сам пастор принял ее за даму благородного происхождения, чем она и была.

— Видишь ли, — сказал он, — у меня был план: мы могли бы вернуть себе усадьбу; что ты скажешь об этом?

— Какую усадьбу?

— Усадьбу моего отца. Мы будем иметь возможность вернуть ее, как только у нас хватит средств. Тогда переедем в село, там тебе будет лучше.

— Нет, — ответила она, — это не то! — Впрочем, было что-то в этой новости, что заставило ее насторожиться; она спросила, заинтересовавшись: — А когда у тебя будут средства к этому?

— Это зависит от обстоятельств: право на аллодиальное поместье утрачивается не раньше, чем через двадцать лет, времени впереди у нас довольно. И знаешь, что я скажу тебе: мы с каждым днем приближаемся к этой цели!

Она:

— Почему же ты не продал в таком случае сэтера под санаторию? Тогда ты разом получил бы целую кучу денег.

На это Даниэль усмехнулся:

— Ну, нет, я не так глуп! Кучу денег, конечно: но сколько именно? Немного. Знаешь, сколько получил отец Гельмера за свой сэтер под санаторию? Несколько сот крон. Я, может быть, получил бы несколько больше, но мне ведь нужно было не несколько сот крон, а в несколько раз больше. А как бы я получил в несколько раз больше, если продал бы сэтер? Нет, спасибо, мне не надуешь! Здесь я с каждым часом пробиваю себе дорогу, я продаю скот и шкуры, и шерсть, скоро и масло буду продавать, подожди только! А пастбище здесь не останется заброшенным, оно с каждым годом будет расти в цене.

— Я в этом ничего не понимаю и не интересуюсь этим, — сказала она. Но так как фрекен была неглупа, то она подумала: — «А не рассчитывает ли он при этом на мои денежки?»

— Да, мы переедем в село, — утешал он ее. — Славная усадьба, лес, ее зовут Утбю, чернозем и глина, есть и мельница.

Фрекен в раздражении:

— Да, это меня нисколько не касается, слышишь!

— Касается, касается, ты должна подумать об этом, Юлия. Подумай об этом немного. Это большая усадьба, я приведу ее еще в лучший вид, тебе там хорошо будет, а для Юлиуса усадьба эта станет родиной.

— Для Юлиуса, — задумчиво сказала она, — нет, он не оттуда родом.

— Подумай об этом, — просил он, лаская ее руку, — развеселись скажи: да!

При его ласке она, обеспокоенная, отодвинулась, боясь, как бы это опять не кончилось насилием.

— Уходи! — сказала она.

Он встал и направился к двери:

— Значит, во вторник, на будущей неделе? Хорошо? Не говори нет!

Она осталась и размышляла. Нет, ее проект постройки не произвел на него никакого впечатления, ее маленькая умная головка снова ошиблась. О, самым главным препятствием для уничтожения помолвки служила для него мысль о том, что скажет село! Она его знала: немного он выпивал, немного бахвалился, намекал на деньжонки в запасе, немного болтал и про то, что Елена будет здорово раскаиваться, наконец, оглашение, сделанное пастором, — нет, для него были отрезаны все пути к отступлению. Что это он рассказывал такое? Он хочет вернуть себе отцовскую усадьбу? Наверно, он не лгал; вот, какая мысль лежала в основе его усердной работы на пастбище, он непременно хотел пробить себе дорогу! Тут она встретилась ему по пути, он знал, что у нее спрятано было много денег, на эти деньги, может быть, разом можно было выкупить отцовскую усадьбу.