— Доктор прочел его. Как вы думаете, что он писал? Ни слова правды, сплошная ложь: он говорит, что он вовсе не болен проказою, это оказалось ошибкой, говорит он. Фрекен:

— Никогда не слыхала ничего подобного.

— Значит, шарлатанство, Он рассказывает также, что к нему вернулось немножко зрение, видит чуть-чуть.

Фрекен вскричала:

— Как хорошо, что хоть что-нибудь на этом свете улучшается!

Это был не единственный сюрприз, пережитый в этот день фрекен д'Эспар. К ней пришла одна из дам, собственно, две дамы, но одна оставалась в коридоре. Дамы эти, раньше избегавшие ее, пришли к ней по делу. Не купит ли она этой скатерти?

Фрекен, пораженная, молчала.

Да, они предложили было скатерть эту фру Рубен, но она не обратила внимания, ей не нравился рисунок; о, эта фру Рубен, только в деньгах она знает толк. И фру Рубен указала им на фрекен д'Эспар: она мол, переезжает на какой-то сэтер, пожалуй, ей пригодится скатерть.

То была скатерть доктора Эйена, рождественский подарок, поднесенный ему дамами, за который он благодарил почти со слезами радости на глазах.

— Фрекен, может быть, немножко удивлена?

— Да, — ответила фрекен, — то есть это, может быть, и не так странно.

— Нисколько. Дамы ведь столько трудились над скатертью, столько потратили на нее. И она свое дело сделала, доставила доктору радость. Но теперь доктор Зйен умер, скоро приедут его родственники, заберут его вещи и поделят между собою. Да, это будет очень мило. Но ни одна из дам и не думала делать подарка родственникам доктора Эйена. Поэтому они забрали скатерть.

Рассуждение это было так очевидно, что фрекен д'Эспар была им убеждена; она взяла скатерть в руки, разостлала ее и стала рассматривать; немного польстило ей то, что дамы обратились с этим делом именно к ней.

— Конечно, — продолжала продавщица, — было бы другое дело, если бы скатерть могла последовать за своим хозяином в могилу и если бы ее закопали вместе с ним.

— Сколько вы хотите за скатерть? — спросила фрекен. Дама позвала другую даму из коридора, то была секретарша этого предприятия, та, которая записывала цены сукна, шелка и бахромы. Обе дамы стали совещаться, секретарша указала на то, что придется разделить деньги между многими, так что на долю каждой перепадет очень мало.

Фрекен д'Эспар купила скатерть.

Тотчас же и стерлась память о докторе Эйене. Доктор Эйен даже и пустоты после себя не оставил, он имел слишком мало значения, люди уже переползали через его труп. Так как еще оказалось, что он ошибся в диагнозе Антона Мосса, то… конечно, несправедливо было так скоро забыть этого приветливого человека, но несправедливость-то была заслуженная. Было что-то невежественное в Эйене, он не отличался пытливостью, он был как вытянутая на сушу рыба. Но и он свершил свой путь здесь на земле, путь вперед и обратно.

На другое утро ректор Оливер уехал домой. В том же поезде уехали фру Рубен, Бертельсен и адвокат. Фру Рубен чувствовала себя теперь гораздо лучше, она ела и спала, посвежела лицом и пополнела немного. Она снова выздоровела и похорошела. Было просто чудо, как в короткое время эта удивительная женщина могла переродиться, не склоняя головы. Хорошая, выносливая порода.

К вечеру уплатила фрекен д'Эспар по счету в санатории и скромно перешла на сэтер Торахус. Она хотела прийти вечером, в сумерки. Она не щебетала, не радовалась, напротив, стеснялась немного самой себя и своего переселения, но глаза у нее были сухие. Конечно, она шла не прямым путем; но в последнее время она переносила свою участь, не падая на колени и не взывая о помощи; плач и молитвы не могут, оказалось, помочь чему-либо, нечего ей снова пытаться пускать в ход божественную машину. Шла ли ее дорога вниз? Ну, конечно, но в глубине души у нее был подъем. Знаменитую скатерть она несла под мышкой, она хотела сразу покрыть стол ею, и этим как бы зажечь огонь в новой комнате Даниэля. Разве это нехорошо придумано? Она улыбнулась, может быть, затем, чтобы не заплакать. О, если бы взглянуть на ее участь сквозь глаза, застланные слезами, она казалась бы гораздо мрачнее!

Последние недели в санатории протекли для нее неприятно. Ей приходилось прибегать к разным ухищрениям относительно самой себя: там надо было подкладывать, здесь шнуроваться; как трясогузка, прыгала она по лестницам, старалась, чтобы другие видели ее смеющейся и беззаботной, осмелились бы только другие дамы подозрительно взглянуть на нее! Но вечное ожидание этого было прямо мучением, она пошла поэтому по другому направлению. Она не пускала больше в ход высокомерия, не делала попыток скрывать зияющей во рту недостаток зуба, молодое тело ее изменило очертания, она не могла более оставаться одинокой и быть центром внимания.

А вечером пришел Даниэль. Он легко мог все испортить, все, и она с удовольствием думала о том, что встретила его без малейшей злости. Он, как и другой жених, вызвал в ней смущение, послал прислугу за нею и привлек к окнам физиономии жильцов. Она, правда, была с ним умеренно приветлива и умеренно чужда, и холодно назвала его «мой дорогой Даниэль», словно он был ее сосед.

Эти и тому подобные мысли мелькали у нее в голове, и она не становилась ни более серьезной, ни более подавленной. Вдруг у сарайчика в лесу выступил Даниэль и стал перед нею.

— Я так и думал, что ты придешь приблизительно в это время и пошел навстречу тебе, — сказал он. Он приволок санки, предполагая повезти ее сундучок. — Что у тебя под мышкой? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

— Так тебе и нужно знать! — ответила она. Ободренный ее шутливым тоном, он осмелел до того, что пощупал пакет и заглянул, что в нем. Вдруг он поднял ее на руки и понес в сарайчик…

— Ну что это за парень! Уходи! Ты с ума сошел. Но быть так, без церемонии, приподнятой на минутку с земли не доставило ей неудовольствия.

Без больших приготовлений вступила она в новую жизнь на сэтере и старалась не удивляться непривычной обстановке. Ни гримас, ни жестов; она отлично проспала ночь и встала поздно утром следующего дня. Нельзя было отрицать этого: она вошла в своего рода гавань. Она окинула взором немногочисленные, стоявшие в комнате предметы; кроме ее сундука, там были: кровать, стол, пара скамеек, у печки белый таз, усаженный, как бы жемчугом — то был таз для умывания. Смешное приданое, но, во всяком случае, чисто и не без изящества; такова была обстановка на сэтере. А вокруг была полная тишина; Даниэля не было в доме, а Марта, если и занята была в кухне, то двигалась, во всяком случае, бесшумно. Когда фрекен умывалась в жемчужном тазу, она заметила, что попавшая на печку капля зашипела — ну конечно, в печке был огонь, в комнате было тепло. О, эта Марта! Фрекен сердечно поблагодарит ее за эту доброту в первое же утро. Сквозь стекло фрекен заметила Даниэля и сделала ему знак, чтобы он вошел.

— Даниэль, — сказала она, — что ты думаешь обо мне, что я только что встаю?

— А что тебе было делать? Я был рад, что ты еще лежишь. Хорошо ты спала?

— Как мертвая.

— Мы старались устроить все как можно лучше для тебя, — сказал Даниэль, — мы вот принесли сюда все эти вещи, которые тебе могут пригодиться. — Он с гордостью оглянулся, словно в комнате было невероятное количество мебели и всяких вещей, — и,- шепнул он, — если тебе еще что-нибудь нужно, скажи только.

Редкий парень, совершенно неиспорченный, наивный и неопытный, но очень симпатичный; она была тронута и устроила так, что он стал целовать ее.

— Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моею, — сказал он.

— Ну и прекрасно, — сказала она.

И она снова подумала, что если бы этого самого Даниэля хорошенько умыть, он был бы не из уродов.

— Да, теперь тебе место здесь, — сказал он.

— Как это?

— Твой дом: сэтер, Торахус, гора и лес. Нравится тебе здесь?

Она улыбнулась и ответила, что еще очень мало знает его.

— Спроси меня об этом через год!

Ей дали поесть, и она съела больше, чем ожидала; то были не консервы, но горная, жирная пища.