— Потому что он архитектор, — ответил аптекарь.

— Да. Но только он сделал это, чтобы показать, насколько он далек от ревности. Да. Хотя она засела в нем точно жало. Он не хвалится тем, что сумел себя превозмочь, нет, он придумал это по доброте душевной, это чистейшее проявление доброты, он не хочет меня мучить. Я даже не знала о его чертежах, пока вы мне сами позавчера об этом не рассказали.

— Ну а может, он рассчитывал, что рано или поздно вы об этом узнаете, — сказал Хольм.

— Да, рано или поздно. Только он очень огорчится. Я ему еще ничего не говорила.

— Черт возьми, до чего благородно! — воскликнул Хольм.

— Вы его не знаете, — сказала фру Хаген. — Вы человек крепкой натуры, ну в точности какими были и мы, когда жили в меблирашках и на словах позволяли себе бог знает что. Вот почему я затосковала, когда вы вчера не пришли, настолько я испорчена, мне не хватало вашей вольной болтовни, простите за выражение! Я не слыхала ее уже много лет, пока не повстречала вас здесь, я привыкла к ней, поскольку я так ничем и не стала, ведь она поддерживала во мне жизнь, благодаря ей я существовала. А сегодня я вышла из дому, зная, что встречу вас, я знала, что вы придете.

— Фру Хаген, что-то я вас не пойму. Можно, я спрошу вас о чем-то прямо?

— Влюблена ли я в вас? Нет, не влюблена.

— В самом деле?

— Да. Не больше, чем в кого-либо другого, мне кажется. Нет, я на это не гожусь, я исковеркана. Такими мы становимся, никчемные люди, мы тоскуем, но любить — нелюбим.

— Тогда почему же вы меня здесь караулили?

— Понимаете ли, мне вас вчера не хватало, мне было тоскливо, оттого что вы не пришли. Я рассчитывала, что вы придете со мной поболтать, по крайней мере, вы оценили бы, как со мной хорошо. А вы меня забросили, и я просидела одна-одинешенька. Вы, наверное, ничего не могли поделать, будучи заняты в другом месте. Помните, вы как-то сказали, что ничего из себя не представляете? Но это не так, вы не полиняли, а это уже что-то да значит. Вы искали спасения в браке из нужды — что я могу на это сказать? Я же позволила, чтобы мной завладело равнодушие, — и все равно не спаслась. Вам повезло, вы встретили ту, в ком нуждались, вы нашли себе пристань, вы — человек крепкой натуры, да и она тоже. Я против нее ничего не имею. Она и в самом деле красива, даже больше, чем красива, — роскошна. Но, дорогой мой, какой от этого прок… тут ведь и возраст, и прожитые годы…

— Я этого не замечаю, — ответил он. — Она не старше меня и, если уж говорить начистоту, очаровательно молода — в отличие от вас, если я вас правильно понял.

— Не знаю, — сказала фру Хаген. — Может быть, я тоже очаровательно молода, не знаю. Как бы то ни было, с моей стороны это просто бессовестно — сидеть здесь и занимать вас разговорами о своей особе. Но сколько же ей лет? — неожиданно спросила она. — Вы можете мне это сказать?

Хольм побледнел:

— Вам нужно число, месяц и год? Вы собираетесь попросить мужа нарисовать надгробие? Поставьте тогда первое апреля.

— Но признайтесь сами, аптекарь Хольм, вы совершили неслыханный поступок…

— Разве я поступил хуже, чем вы?

— Не сравнивайте. Нет, может быть, и не хуже. Но вы же всегда утверждали, что вам чуждо мещанское здравомыслие и вы никакой не обыватель.

— А теперь я, по-вашему, таковым стал? Что же мне, торчать здесь целую вечность и похваляться тем, что я никакой не обыватель? Не очень-то завидная участь.

— Я полагаю, в этом есть своя ценность, — не помню, как мы ее называем, кажется, ложная? Однажды мне привелось играть на званом вечере у графини, на ней были золотые украшения, даже пудреница у нее и то была золотая. У меня такой не было, но я хоть ее увидела. А это не так уж и мало.

— В общем-то вы, наверное, правы, — сказал он. — Но что до моей жены и меня, то мы обходимся и без пудры.

— Я тоже.

— Будто уж?

— Один-единственный раз, и вы, как назло, увидели!

— Ха-ха! Узнаю ваш прежний тон, давно бы так.

— Ложная ценность, говаривали мы в меблирашках. Мы выходили замуж, напудрив нос. Повязывали шелковую ленту, пудрили нос и — замуж. А вы?

— Нет, мы перья не распушивали, но если б вы только знали, какая у нас была свадьба!

Молчание.

— Мне пора домой, заняться обедом, — сказала она. И, улыбнувшись, добавила: — У нас сегодня черепаховый суп.

— Так ведь у вас есть прислуга.

— Да, потому что у нас столуются все почтовые служащие.

— Мы тоже кормим служащих, однако прислугу не держим, — поддел он ее.

— Да, но я такая неумеха.

— Ничего подобного. Но прикидываться таковой — в этом есть ложная ценность.

— Нет, он говорит, что, не будь у нас прислуги, мне было бы некогда играть. Он делает это ради меня. Сейчас у меня несколько учеников, пять крон в месяц.

Она поднялась и отряхнула подол, она выговорилась, и уныние как рукой сняло. Под конец речь опять зашла о любви, и, хотя в этом, собственно, не было необходимости, она снова принялась уверять, что не влюблена в него. Нет уж, в таком случае она предпочитает своего мужа! А поболтать вот так вот иной раз… не правда ли, если тут ничего такого… да еще когда тебя оставляют одну-одинешеньку…

Они разошлись в разные стороны.

Аптекарь слегка призадумался. Что-то переменилось, она говорила с ним так откровенно, правда, несколько бессвязно и длинно, — не глотнула ли она перед уходом хереса, предназначенного для супа? Все может быть.

На пустыре он увидел свою жену. Что поделаешь, если их так и тянуло на стройку, они наведывались туда и вдвоем, и поодиночке, можно сказать, дневали там и ночевали, им было важно знать, что сделано за день и сколько еще остается. У них была кое-какая мебель из Бергена, которую предстояло занести в этот дом, а еще им предстояло распаковать кое-какие ящики…

— И ты здесь? — сказала она.

— А ты? Разве тебе к обеду не нужно быть дома?

— У нас сегодня копченое мясо. Сколько сейчас времени?

— А вот не скажу. Почему ты не носишь собственные часы?

— Я их берегу! — Она вытащила часы из его жилетного кармана и кивнула: — Успею! Ну как тебе сегодня греблось?

— Никак, — ответил он. — Я встретил фру Хаген и немножко с ней поболтал.

— Подумай, Конрад, если бы я умела играть, как она!

— Вот уж чего бы я не хотел. Тогда б ты была не такой, какая ты есть.

Нежные слова и любовь. Разговор зашел о том, что почтмейстер требует оклеить обоями если не все комнаты, то уж гостиную и спальню всенепременно, в один из дней они должны взять его с собой в Сегельфосскую лавку выбрать обои. Как оно и положено новобрачным, они с воодушевлением обсуждали, как будет выглядеть их маленькая столовая: серебро на двенадцать персон, и прочее, и прочее, столько добра, что с ума сойти! Фру Хольм вернулась также к предмету, о котором они говорили и прежде: красному кабинету. На ее взгляд, лучше бы аптекарь выгородил себе контору рядом с рецептурным отделом.

— Ну и на что тебе тогда кабинет?

— Просто, для красоты!

— Это ж надо, умная женщина, и чтобы так рассуждала!

— А вот и Подручный! — сказала она.

Август поздоровался и не преминул выразить свое удовлетворение по поводу того, как быстро продвигаются строительные работы, прямо-таки сердце радуется!

— Я сюда заглядываю, когда рабочие у меня начинают фордыбачить и ерепениться, — сказал он.

— А заставить их не получается?

— Иногда, а как же. Только они хорошо знают, теперь они могут делать все что угодно, вот и тянут волынку.

— Здесь они вроде бы старались, — сказал аптекарь.

— Ну да, особенно поначалу. А теперь они преподносят мне, что снова переходят сюда.

— Сюда? А что им тут делать?

— Сарай, — подсказала фру Хольм.

Они посмеялись втроем над забывчивостью аптекаря, фру Хольм спросила его, где он собирается складывать дрова, сушить одежду и хранить продовольствие.

— В твоем красном кабинете, — шепнул он ей.

Август:

— Под сарай нужно будет кое-где подложить камни, так что фру Хольм права. Но ограду для консула требуется поставить в срочном порядке. Придется мне, аптекарь, задержать рабочих еще на несколько дней.