— Хендрик, поди-ка сюда!

Хендрик оглядывается и останавливается. Он увидел, что Август стоит наготове и держит в руке револьвер.

— Кому сказано, иди сюда!

— Что вам от меня нужно? — спрашивает, побледнев, Хендрик.

— О нет! О нет! — умоляет Корнелия.

Август:

— Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?

— Вижу, ну и что?

Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.

Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление — это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.

Август смотрит на парня:

— Со мной шутки плохи!

— Да…

— Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!

— О нет! О нет! — причитает Корнелия.

У Хендрика зуб на зуб не попадает:

— Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…

— Пошел отсюда! — командует Август.

Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.

На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он — и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.

Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, — неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.

На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.

Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар — деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.

Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.

Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск — сухими. Опять же целое искусство.

К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.

С их стороны это было чистое сумасбродство, но не без блеска, не без влюбленности и мечтаний. Тут и верность, и безудержность, и безоглядная щедрость души на цыганский манер, коей при иных обстоятельствах подобрали бы название поблагороднее. Им бы лучше расстаться и держаться друг от друга на расстоянии, для своей же собственной пользы, но они не захотели, их страсть была подлинна, как первая любовь. Только сопряжена с опасностью и полна треволнений.

Они повстречались молодыми, цыган и жена Теодора Лавочника. А бросила их друг к другу в объятия, послужила удобным поводом ягодная пора: она ушла со двора, кинув на него выразительный взгляд, и он обходом отправился ей навстречу. Он взял ее силой — конечно же, силой, но она желала этого и не раскаивалась. Так длилось все лето, и зиму, и следующее лето. Разлучившись же, они были не в силах забыть друг друга, а встретившись вновь, потеряли голову, как в дни своей первой молодости. Снова в Сегельфоссе, и с нею, снова любовь, вино и утехи и отчаянный риск. Обманывать они никого не обманывали, Теодор Лавочник давно умер.

А кроме того, разве их не связывала общая тайна? Они никогда об этом не говорили, даже намеками, даже между собой, но тайна существовала, неизменно вызывая в груди волнение сродни родительской нежности. Оба были преданы Гордону Тидеманну.

— Каюта заперта, — сказала она ему.

— Я знаю, — ответил он.

— Заперта, — повторила она про себя.

Он и не думал унывать, чумазое лицо его расплылось в улыбке, обнажившей ослепительно белые зубы. Люди находили, что глаза у цыгана навыкате, и относились к нему с опаской, она называла его Отто — и любила. Любила, как это ни странно и ни поразительно. Он был беспечен, лукав, нечист на руку, все ему как с гуся вода, он не был ни у кого в чести, редко мылся, носил в ушах золотые серьги, сморкался и харкал себе под ноги — и это еще не все. Зато в жилах у него текла ртуть, он был гибок как лоза, и проворен как кошка, и отскакивал на метр в сторону, прежде чем ловушка защелкнется, однажды он выпрыгнул с третьего этажа господского дома и приземлился на ноги, вот так-то. Ловкий, черт! Старой хозяйке не приходилось жаловаться, с присущей его расе необузданной чувственностью и ненасытностью он держал ее в состоянии вечного томления. Они встречались если не четыре, то хотя бы три раза в неделю, не уславливаясь заранее, не соблюдая никакой пунктуальности, теперь они лишились пристанища и виделись лишь в коптильне, и то если был лосось. Однако же он нашелся, в неистовом порыве он увлекает ее за собой и чуть ли не насильно вталкивает в закуток с торфом и вереском. «Дверь! — успевает вскрикнуть она напоследок. — Дверь отворена!» Не имеет значения, ничто уже не имеет значения, на них пахнуло торфом и вереском, как будто они вновь на поляне, усыпанной ягодами.

Потом-то они оба опомнились, поняли, чем рискуют. Она сказала:

— Отто, до чего ж ты неосторожен.

— Ну а что же нам делать!

— А если бы кто вошел?

— Да, — сказал он, покачав головой.

— Вдруг в следующий раз кто-нибудь да зайдет?

— Да.

Уединяться в закутке было опасно, а оставлять дверь нараспашку — верх безрассудства. Но уж коли на то пошло, открытая дверь вызывала куда меньше подозрений, чем если бы она была заперта. Кроме того, зайди кто в коптильню, громко заскрипели бы половицы. Да, но только это не выход, не выход на будущее. Верно ведь? Им нужно придумать что-то другое. Они оказались в большом затруднении, они не принадлежали самим себе, не могли пройтись вместе по двору без того, чтобы из какого-нибудь окошка их не провожали глазами. Александер делил каморку со Стеффеном, а хозяйкина комната в господском доме располагалась между детской и спальней Марны. Александеру уже один раз не посчастливилось, когда он наведался в эту самую комнату: его загнали на третий этаж и он вынужден был выпрыгнуть из окна.