Там, где дорога сужалась и делала поворот, перед ним внезапно выросла Осе. Прежний Август и теперешний Август — совершенно разные люди, он прошел мимо не поздоровавшись.

— Ах вот как, — сказала она, — заважничал!

Август знай себе идет дальше.

— Ты опять к ней ходил, так я понимаю.

Август обернулся:

— А тебе какое дело?

— Никакого. Только я тебя предупреждала.

— Кого ты предупреждала? Думаешь, меня это очень волнует?

— Ну погоди же! — завопила Осе. — Пятничное отродье, дрянь, ничтожество!

— Да какого дьявола! Чего это ты меня поносишь! — вскричал Август и шагнул ей навстречу. — Стоит мне захотеть, и тебя в любой день арестуют.

— Ха-ха-ха! — услыхал он в ответ. Но это был не смех, Осе не смеялась, она это проговорила.

— Я много чего о тебе наслышался, лиходейка, — сказал напоследок Август. — Ты ходишь по домам, сплевываешь у порога и накликаешь беду, ты напугала человека и лошадь, и они угодили из-за тебя в Сегельфосс, ты выдрала глаз доктору. Но я тебя не боюсь, и при первом удобном случае власти упрячут тебя за решетку. Попомни мои слова!

Все, с ней тоже покончено.

Он расправил плечи, выпрямился во весь рост, задрал голову. Чтобы Беньямин с его семью овцами взял над ним верх, это же смеху подобно, это ж ни в какие ворота. Они его еще не знают, думают, он покупает овчины, а он возьмет и накупит десять тысяч овец…

Он шел и напевал и мурлыкал себе под нос, пусть пеняют на себя, так им, этим тварям, и надо.

Завидя ближние домишки на берегу моря, он снова почувствовал прилив жалости. Он был несметно богат и могуществен, он мог оставить девятьсот крон в доме Тобиаса и пятьдесят крон у вдовы Сольмунна, ну а другие, что они могли! Вон они стоят, маленькие лачужки, все, что уцелело от старого Сегельфосса, и наверняка в этих стенах обитает нужда. Здешний люд был до того запуганный и пришибленный, что всякий раз, когда Августу случалось тут проходить, эти бушмены ушмыгивали в дверные проемы и выглядывали наружу не раньше, чем он убирался прочь.

Несколько детишек заигрались и не заметили его приближения, мужчина с непокрытой головой стоял разламывал на дрова деревянный ящик, он увидел Августа слишком поздно и не успел скрыться. Протянув старшей из девочек десятикроновую бумажку, Август сказал, что это на них на всех. Она прямо остолбенела.

— Бог помочь! — поздоровался Август.

Мужчина занес руку, словно собираясь снять шапку, хотя голова у него была не покрыта.

— Спасибо! — ответил он.

— Это твоя девочка?

— Нет.

Глаза у мужчины были светлые, как снятое молоко, да и весь он был какой-то поблеклый, правда, одет более или менее сносно.

— Ты рыбак? — спросил Август.

— Нет, — сказал тот.

— Кто ж ты тогда?

— Могильщик.

— Вон как, могильщик. Что ж, все мы умрем, и всем нам понадобится могила!

Чертовски неразговорчивый тип, из какого, интересно, теста он сделан? — подумалось Августу. А вслух он спросил:

— Это твой дом?

— Да, — ответил мужчина. — Уж какой есть.

— Ты один тут живешь?

— Нет.

Да из этого межеумка и лишнего слова не вытянешь, экое наказание! Август послал девочку разменять деньги. Пока он ее дожидался, четверо остальных стояли, не сводя с него глаз.

— Тут есть твои ребятишки? — спросил он.

— Нету. Ни одного.

— Ты потерял их?

— Да. Они уехали.

— Вон как, уехали. Значит, вы с женой остались одни? — Да.

Когда девочка вернулась с мелочью и дети, получив по две кроны, разбежались по домам, старый могильщик вдруг взял да и произнес:

— Ну в точности как блаженной памяти Виллац Хольмсен!

— Он что, раздавал мелочь?

— Ну да, ну да, ну а как же! — ответил старик и покачал головой, погрузившись в воспоминания.

— Значит, ты жил здесь во времена Виллаца Хольмсена?

— Да. А потом пошел работать на мельницу к Хольменгро. На том оно и закончилось.

Мало-помалу у старика развязался язык, он был вовсе не межеумок, просто забит до крайности. И Август получил от него сведения, вполне стоившие двадцати крон, которые он отдал за то, чтоб немного здесь задержаться: он разрешил загадку, над которой ломал себе голову.

— Да, я знавал покойного Хольмсена, — промолвил старик, — и был у него один-единственный сын. Я прожил здесь всю свою жизнь и никуда отсюда не отлучался. При Хольменгро мне тоже жилось неплохо, он когда встречал детей, частенько оделял их деньгами. У него у самого были сын с дочерью, только уже взрослые. Ну а потом его место заступил Теодор.

— Отец консула?

— Да. Этот тоже был из себя представительный. Однажды он мне пожаловал десять крон. Верней сказать, я их получил не в подарок, а за то, что отнес два ушата с мальками на большое горное озеро.

Август придвинулся ближе:

— На горное озеро? С мальками?

— Ну да, он их повыпускал там и сям, мы это сделали, дай Бог памяти, в воскресное утро. Он был такой придумщик, этот Теодор, обмозговал все втихую и выписал мальков с юга. А как стали мы спускаться обратно, он мне и сунь десять крон. И говорит: «Многовато, да уж пускай, на счастье».

— Ну и как, завелась там рыба? — осторожно поинтересовался Август.

— Не знаю, — ответил могильщик. — Теодор велел мне никому об этом не говорить.

Да, были времена, были люди! — толковал старик. А сам поблекший и до того забитый, что поминал добрым словом всякого. Особенно он нахваливал консула:

— Самый что ни на есть замечательный человек! Так-то мы его не знаем, потому как он сюда не заглядывает и среди нас не показывается, зато как надумает нам пособить, сразу отдает в лавке распоряжения…

Возле них уже собралась целая стайка детей, и Август подосадовал, что ему не хватает денег. Он роздал все, что у него было, сунул могильщику последнюю десятикроновую бумажку и пошел прочь.

Наутро, не успел он еще подняться, как к нему пришли Беньяминовы соседи, которые хотели продать овец. Однако сделка не состоялась из-за капризов судьбы: когда Август справился, каковы цены на мировом рынке, оказалось, что за ночь стоимость овец упала и в Европе, и в Вальпараисо, и в Нью-Йорке.

— Сегодня, — сказал он, — я даю двадцать крон.

Это порадовало тех, кто продал овец вчера, но обозлило новоприбывших продавцов.

— Двадцать крон, — сказали они, — да ведь это немногим больше того, что мы обычно выручаем по осени.

— Такова моя цена на сегодняшний день, — сказал Август.

— Тогда мы лучше подождем, — заявили они.

— Да ждите себе хоть до второго пришествия! Только ваши овцы выщиплют дочиста всю траву, и у коров пропадет молоко.

Он отправился в банк и запасся изрядною суммой, испросил у консула разрешения пользоваться горным пастбищем — и получил.

— Я не знаю, что в горах принадлежит мне, — сказал консул, — но, во всяком случае, ты сделаешь доброе дело, если поможешь прокормить скотину.

Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал их, в нем проснулся редактор.

— Да еще какое доброе дело! — сказал он. — Что, если я помещу об этом заметку?

Август:

— А что думает по этому поводу господин консул?

— Что я думаю? Почему ты спрашиваешь меня?

— Вы не против того, чтобы ваш подручный попал в газету?

И откуда у этого человека столько такта! Консул улыбнулся и сказал:

— У меня никаких возражений нет.

Август послал за Йорном Матильдесеном и его женой и приставил их к овцам. После чего пошел в Сегельфосскую лавку и в меру обновил свою экипировку, выбрав рубаху и ремень в ярко-красных тонах. Заодно он купил себе и сигару, как следует смочил ее, чтоб подольше курилась, и сунул в карман. И снова направил свои стопы в Южное.

Безропотный осел и влюбленный глупец? Молчите, ни слова, у него в Южном селении важное дело, ему предстоит много чего обсудить. Дошло ли вчера до Корнелии, что он собой представляет, какую разворачивает торговлю, какой налаживает овечий промысел, какие рекордные назначает цены? Кто еще на такое способен? Ей бы следовало сравнить его с кем-нибудь из великих, да вот хотя б с Голиафом.