Некоторые из описанных Кристианой сцен напоминают мне эпизоды из жизни заключенных концлагерей. Вот, например:
«Сперва мы только дразнили и злили других детей. Потом мы хватали какого-нибудь ребенка, затаскивали его в лифт и нажимали на все кнопки. Лифт медленно полз вверх, останавливаясь на каждом этаже. Раньше то же самое ребята проделывали и со мной и как раз тогда, когда я после прогулки с собакой спешила домой к ужину. Они так же нажимали на все кнопки, и я буквально сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда лифт дойдет до двенадцатого этажа. Аякс же страшно нервничал...
Очень подло задерживать лифт, если кому-то надо было в туалет: пока лифт ехал, человек мог уже наложить в штаны. Но еще подлее было отбирать у кого-нибудь из детей суповую ложку. Ведь только с ее помощью можно было достать до последних кнопок в лифте. Если кто-либо терял длинную деревянную ложку или позволял ее у себя отнять, он был вынужден подниматься пешком на двенадцатый этаж. Другие дети не давали ему свою ложку, а взрослые считали, что мы только играем в лифте или ломаем его» (там же, S.27).
«Как-то под вечер у нас сбежала из клетки мышь и спряталась на газоне, куда мы не имели права заходить. Мы так и не нашли ее. Было немного грустно, но я утешила себя мыслью, что там ей будет лучше, чем в клетке.
Вечером того же дня отец, как назло, зашел к нам в детскую и задал дурацкий вопрос: „Почему здесь только две мыши? А где же третья?“ Ничто не предвещало несчастья, ведь вопрос прозвучал так забавно. Отец терпеть не мог мышей и всегда требовал, чтобы я отдала их кому-нибудь. Поэтому я честно рассказала, что мышь сбежала, когда мы играли на детской площадке.
Отец, как безумный, посмотрел на меня. Я поняла, что сейчас такое начнется! Он заорал и ударил меня. Я думала, он сейчас меня убьет. Он никогда так сильно меня не бил. Когда он переключился на сестру, я воспользовалась передышкой и инстинктивно бросилась к окну. Наверное, я бы выпрыгнула с двенадцатого этажа, но отец схватил меня за плечи и швырнул обратно на кровать. Мать, как обычно, стояла в дверях и плакала. Я даже не смотрела в ее сторону и обратила на нее внимание, только когда она набросилась на отца с кулаками.
Тут он вконец с ума сошел. Выгнал ударами мать в коридор и там принялся жестоко избивать ее. Я больше испугалась за нее, чем за себя и поэтому бросилась вслед. Мать попыталась укрыться в ванной, но отец успел удержать дверь. В ванной мать постоянно замачивала белье, т.к. на стиральную машину у нас никогда не хватало денег. Так вот: отец схватил мать за волосы и окунул головой в воду. Уж не знаю, как ей удалось освободиться. Может, отец просто отпустил ее...
С бледным как смерть лицом он скрылся в гостиной. Мать подошла к гардеробу, одела пальто и молча ушла.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Ведь мы остались одни. Я сразу же подумала, что отец сейчас вернется и снова будет нас бить. Но в квартире было тихо. Только телевизор работал» (там же, S. 34).
Разумеется, на долю узников концлагерей выпадали более тяжкие страдания. Однако, вряд ли кто-либо усомнится в том, что между их положением и ситуацией, сложившейся в семье Кристианы, наблюдается довольно значительное сходство. Тем не менее, многочисленные случаи насилия над детьми вызывают у нас поразительно спокойную реакцию. В полном соответствии с педагогическими принципами мы говорим: «Что тут особенного? Нужно же как-то воспитывать детей» или «Тогда так было принято» или «Кто не хочет слышать, да почувствует». Один весьма солидный пожилой человек с нескрываемым удовольствием рассказал в широком кругу, как мать в детстве качала его над костром из соломы, чтобы высушить его белье и отучить мальчика мочиться в штаны. Под конец он произнес следующие знаменательные с слова: «Я не знаю лучшей женщины, чем моя мать, но у нас тогда так делали». Неспособность почувствовать собственные страдания, перенесенные в детстве, порождает эмоциональную глухоту и делает человека невосприимчивым к чужим страданиям. Если меня таким образом воспитывали во имя моего же блага, значит, такое обращение является неотъемлемым элементом жизненного уклада, это надо просто принять и какие-либо сомнения здесь неуместны.
Глухота к страданиям других объясняется тем, что человек сам в детстве подвергался насилию, воспоминания о котором хоть и сохранились, но, как правило, остались в области бессознательного.
Поэтому пытки по-разному воздействуют на взрослых и детей. У последних еще не настолько сформировалось собственное Я, чтобы в их подсознании сохранились воспоминания о мучениях вместе с сопутствующими ощущениями. В таких случаях (и то не всегда) человек помнит, что его в детстве били и что — как утверждали родители — это делалось для его же блага. Поэтому из тех, кого в детстве жестоко избивали, вырастают столь же жестокие отцы и матери, потенциальные палачи, лагерные и тюремные надзиратели, мучители. Некий идущий из подсознания импульс заставляет их повторять историю своего детства, т.е. причинять страдания другим. Этих людей так рано начали бить и унижать, что они просто не в состоянии эмоционально почувствовать, что в детстве они были беспомощными и одинокими. Для этого было необходимо присутствие в их жизни человека, относившегося к ним с пониманием и защищавшего их. Только при таких условиях они смогли бы интегрировать в собственное Я восприятие себя как слабого, беспомощного, избитого ребенка, которым они, по сути, и остались.
Теоретически вполне можно представить себе, что избитый отцом ребенок потом может поплакаться в подол доброй тете и все ей рассказать, и эта женщина не будет пытаться не только оправдать отца, но и не станет принижать значение инцидента, произошедшего с ребенком. Однако такая счастливая возможность имеется редко. В семьях, где детей бьют, родители, как правило, придерживаются общих педагогических принципов, либо один из родителей сам является жертвой. Так что ребенку не у кого искать защиты в своей семье. У ребенка нет внутренней свободы, чтобы найти добрую «тетю» и рассказать ей все. Ребенок скорее смирится с ужасным одиночеством, с тем, что ему придется подавлять свои истинные чувства, но он ни за что не станет обвинять в чем-то отца или мать, тем более перед чужими людьми. Психоаналитики знают: может потребоваться 30, 40 и даже 50 лет, чтобы человек, наконец, смог осознанно пережить свои детские обиды, которые долгое время он подавлял, и рассказать о них.
Поэтому судьба маленького ребенка, подвергшегося насилию, возможно, еще более трагична и по своим последствиям для общества еще более ужасна, чем судьба взрослого, брошенного в концлагерь. Правда, бывший заключенный концлагеря порой оказывается не в состоянии адекватно передать весь ужас своего тогдашнего положения[11]. Он встречается с равнодушием, холодностью, непониманием и даже неверием других людей. Сам он, однако, никогда не будет воспринимать причиненные ему страдания как своего рода благодеяния или необходимые воспитательные меры и не будет пытаться проникнуть во внутренний мир своих палачей с целью разобраться в мотивах их поведения. Он просто постарается найти людей с аналогичной судьбой, способных понять его чувства возмущения, ненависти и отчаяния.
У подвергшегося насилию ребенка нет таких возможностей. Как видно на примере Кристианы Ф., он чувствует себя чужим не только в своей семье, но и внутри своего собственного Я. И т.к. ему не с кем разделить свою боль, то он никогда не будет плакаться даже себе самому. Даже глубоко в душе он себя никогда не пожалеет. Он предпочтет «стиснуть зубы и вести себя мужественно». Беззащитности и беспомощности нет места в его душе, и он позднее поступает с другими так, как с ним поступали в детстве — он не терпит беззащитных и беспомощных.
Человек, которого как с помощью телесных наказаний, так и без них заставили убить в себе подлинно детские ощущения, всю жизнь будет их инстинктивно бояться. Но душевные порывы так сильны, что крайне редко удается их полностью заглушить. Они постоянно ищут возможности проявиться и зачастую это происходит в искаженных и небезопасных для общества формах. Речь идет обычно или о мании величия, или о неоправданной жестокости по отношению к другим, или о борьбе со «злом» внутри самого себя. Мы могли уже убедиться, что все эти формы характерны для «черной педагогики».
