У них были достаточно устоявшиеся представления о добре и зле. Важное место в их психической сфере занимала идея неизбежности наказания за прегрешения. Они бурно возмущались и негодовали, если кто-либо из сверстников выходил за жесткие рамки их этических норм. [...]

Почти не было случаев открытой агрессии по отношению к взрослым и недовольства ими. Дети просто не могли позволить себе ничего подобного. Зато они любили рассказывать страшные истории и отдавали предпочтение жестоким играм. Кое-кто из детей обращался с игрушками так же, как обращались с ними дома. Куклы и вымышленные лица постоянно становились в их играх объектом побоев, издевательств, унижений. Ребенок, который в младенческом возрасте три раза получал черепно-мозговую травму, постоянно разыгрывал сцены с животными и людьми, ранеными в голову. Другой ребенок, которого мать сразу после родов пыталась утопить, всякий раз во время игротерапии окунал куклу в ванну с водой, а затем громко просил вызвать полицию, чтобы мать посадили в тюрьму. В подсознании детей продолжал жить страх, хотя внешне это проявлялось далеко не всегда. Словами они не могли выразить свою тревогу, однако продолжали накапливать в душе ярость и желание мести, одновременно опасаясь их прорыва в сознание. Со временем психотерапевт занимал место первичного объекта, и тогда он становился адресатом агрессии, имевшей, впрочем, полупассивную форму: то в него „случайно“ попадали мячи, то так же „нечаянно“ приходили в негодность его вещи. [...]

С родителями психотерапевты почти не общались, тем не менее у них создалось впечатление чрезмерной сексуализации отношений между детьми и родителями. К примеру, одна из матерей, когда чувствовала себя одинокой или несчастной, ложилась к своему семилетнему сыну в постель, а другая постоянно обзывала четырехлетнюю дочь „глупой кокеткой“, намекала на то, что она слишком сексуально выглядит и утверждала, что „дочь будет шлюхой“. И вообще, то мать, то отец часто требовали от своих детей проявления нежности, при этом их желания часто противоречили друг другу. Да и многие дети, как выяснилось, испытывали эдипов комплекс. Таким образом, возникало впечатление, что родители пытались, даже в скрытой форме, удовлетворить за счет детей свои сексуальные потребности. В этом нет ничего удивительного. Ведь родители считали, что дети существуют только для того, чтобы удовлетворять их желания» (G. Zenz, 1979, S.291).

Похоже, Гитлер «сделал гениальный ход», предложив немцам, воспитанным в строгости, с детства привыкшим повиноваться и подавлять собственные чувства, в качестве объекта для проекции части их собственного Я именно евреев. Впрочем, использование этого психологического механизма имеет давние традиции. Тому пример история многих завоевательных войн, крестовых походов, инквизиции, а также события недавнего прошлого. Но вряд ли кто-нибудь обратил внимание на следующее обстоятельство: без специфического воспитания людей этот механизм никак нельзя было использовать в политических целях. И наоборот: воспитание основывалось на механизме отщепления и проекции.

Особенность развязанного против евреев массового террора заключается в том, что его организаторы и те, кто выполнял их бесчеловечные приказы, боролись не с реальным врагом, угрожавшим их существованию, а с частицей собственного Я. Поэтому феномен холокоста и просто агрессивные выходки субъекта, направленные против посторонних лиц, — совершенно разные вещи.

Во многих случаях воспитание мешает человеку давать возможность жить в его ребенке тому, что он когда-то убил в себе или с презрением отверг. В книге «Страх перед отцом» (Morton Schatzman. «Die Angst vor dem Vater») Мортон Шатцман убедительно доказал, что методика, разработанная в свое время знаменитым педагогом Даниэлем Щребером, основана на яростной борьбе против элементов собственного Я. Шребер, как и многие родители, ненавидел и преследовал в своих детях то, что было основной частью его Я и ему самому внушало страх.

Штребер писал: «Зародыши благородных свойств человеческой натуры по причине своей чистоты дают всходы сами по себе, а зародыши дурных свойств следует, как и сорняки, своевременно уничтожать. Главное здесь — непрерывность и упорство. К сожалению, многие совершают пагубную ошибку и тешат себя надеждой, полагая, будто дети со временем сами избавятся от своих пороков. Разумеется, при определенном стечении обстоятельств те или иные порочные свойства души сделаются менее явными, но, если ничего не предпринимать, из ядовитых корней вырастут буйные побеги и не позволят разрастись благородному древу жизни. Дурные привычки портят характер взрослого человека и развращают его, направляют на неправедный путь» (цит. по: М. Schatzman, 1978, S.24).

«Подавляй в ребенке все, удаляй от него все, что на твой взгляд противно его натуре, и настойчиво подводи его ко всему тому, что может быть ей полезно» (там же, S.19). Страстным желанием «облагородить натуру ребенка» можно оправдать любую жестокость родителей по отношению к нему. Но если ребенок разгадает всю лживость их помыслов, его ожидает более страшная участь.

Твердое убеждение педагогов в необходимости с самого начала «наставить ребенка на путь истинный» обусловлено их потребностью в отщеплении от собственного Я тех его частей, что подсознательно внушают тревогу, и желанием спроецировать их на какой-нибудь объект. Лучше всего для этого подходит беззащитный ребенок, т.к. его незрелым сознанием очень легко манипулировать. Отныне враг — не в себе самом, отныне он персонифицирован в другом, пусть даже очень близком человеке, и ему можно объявить войну.

Социологи, исследующие проблемы войны и мира, начинают постепенно понимать подлинное значение психодинамических механизмов, однако пока они не поймут, что их корни — в системе воспитания, они не смогут разобраться в них до конца. И если ничто не изменится, то дети, ставшие олицетворением дурных и ненавистных свойств родителей, всегда будут наиболее подходящим объектом для проекции, без которой воспитатель не сможет ощутить себя добрым, благородным, «высоконравственным» и гуманным человеком. К тому же такого рода механизм легко сочетается с любой идеологией.

Средства для борьбы с эмоциональной сферой ребенка далеко не всегда представляют собой ярко выраженное насилие. Это хорошо видно на примере истории нескольких поколений одной семьи.

В XIX в. молодой миссионер вместе с женой отправился в Африку с целью обратить в христианство как можно больше ее обитателей. Таким образом ему, похоже, удалось избавиться от сомнений в правильности избранной им веры, которые терзали его в юности. Теперь он стал настоящим христианином, подобно своему отцу, который не жалел сил на приобщение других людей к учению об искупительной жертве Сына Божьего. У супругов родилось 10 детей. Восемь, по мере достижения ими школьного возраста, родители отправили в Европу. Один их них позднее стал отцом некоего А. и часто говорил сыну, как тому повезло, что он вырос в домашних условиях. Ведь он сам лишь в 30 лет вновь увидел своих родителей. Оправдались самые худшие предположения: на вокзале он их не узнал. Об этом он частенько рассказывал, причем без всякой грусти, на лице его играла улыбка, и вообще А. говорил о своем отце как об очень добром, чутком, довольном жизнью и по-настоящему верующем человеке. Все родственники и знакомые искренне восхищались им и совершенно не понимали, почему у его сына с годами развился тяжелый невроз навязчивого состояния.

А. с детства мучили навязчивые агрессивные мысли, но он был совершенно неспособен воспринимать досаду, недовольство, ярость и гнев как вполне адекватные эмоциональные реакции на какие-либо жизненные неудачи или воздействие внешних раздражителей. С детских лет он также очень страдал от того, что «не унаследовал природное, искреннее, проникнутое светлыми чувствами благочестие отца, которое давало ему уверенность в себе». Не помогало даже чтение духовной литературы, и А. постоянно посещали «нечестивые» мысли, т.е. сомнения в вере, вызывавшие у него панический страх. Благодаря психотерапии, но далеко не сразу, А. удалось приучить себя к мысли о том, что критические суждения вовсе не должны внушать ему ужас и порождать мучительные мысли о своей неполноценности. Здесь очень помогло то обстоятельство, что его сын-школьник объявил себя приверженцем марксизма. А. было совсем несложно в полемике с ним обнаружить ограниченность и непоследовательность этой пронизанной духом нетерпимости идеологии. В конечном итоге А. понял, что для работавшего с ним психотерапевта психоанализ также своего рода «религия», к которой следует подойти критически. На отдельных стадиях психотерапевтического сеанса он начал постепенно ощущать весь трагизм своей неразрывной связи с отцом. Он понял, что в детстве был жестоко обманут, и в ярости усомнился во всех без исключения религиях и политических идеологиях. Но от неврозов навязчивого состояния А. смог избавиться лишь в тот момент, когда чувство гнева начало ассоциироваться с давно умершим, горячо любимым отцом.