Александр I был хорошо информирован о положении дел и в России, и в Европе. Как глава Священного союза он был заинтересован в жестком обеспечении на всем континенте порядка и покорности; но как российский государь понимал, что страна нуждается в послаблениях. Не только и даже не столько гуманные соображения, сколько инстинкт самосохранения побуждал его вновь и вновь возвращаться к крестьянскому вопросу, чтобы умерить вражду крестьян к помещикам и таким образом избежать грозящего повторения пугачевщины. Собирался ли он вообще после 1815 г. отменить крепостное право? Современные исследователи допускают, что да. Во всяком случае, говорил он об этом прямо. Весной 1814 г. на вечере в Париже у мадам Ж. де Сталь Александр провозгласил, обращаясь к революционному маркизу Ж. Лафайету: «С божьей помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование». С 1815 по 1819 г. царь ежегодно получал записки об условиях освобождения крестьян. Их составляли отчасти по его заданию, а частью по собственной инициативе П.Д. Киселев, Н.С. Мордвинов, В.Н. Каразин, Д.П. Извольский, С.М. Кочубей, Д.А. Гурьев, А.Ф, Малиновский, Е.Ф. Канкрин, Н.И. Тургенев и даже А.А. Аракчеев. Все они исходили из идеи постепенности. Канкрин, например, предлагал растянуть процесс отмены крепостного права до 1880 г. Все проекты царь отложил в долгий ящик — ни один из них не был допущен к официальному рассмотрению.

Итак, провозгласив свое намерение уничтожить крепостное право и собрав до десятка проектов, разъясняющих, как это сделать, Александр все оставил, как есть. Чем это объяснить? Только ли «неудовольствием» абсолютного большинства помещиков, которое удержало царя от радикальных шагов в крестьянском вопросе, когда он только начал царствовать? Эта причина и теперь была налицо, но к ней прибавилась другая — тот самый революционный вал, который прокатился в 1820–1821 гг. по Европе, потряс разум и волю царя и заставил его отбросить все либеральные иллюзии.

Александр I успел только в 1816–1819 гг. предоставить личную свободу крестьянам Прибалтики, сохранив, однако, землю у помещиков и так стеснив гражданские права крестьян, что современники сравнивали их «с человеком, которому, заковав в железо руки и ноги, велели делать, что хочет, и идти, куда хочет». В условиях же революционного подъема на континенте царь реакционизировал свою — и внешнюю, и внутреннюю — политику, пресек все толки о возможном освобождении крестьян и 3 марта 1822 г. издал невиданно жестокий закон о ссылке крепостных людей за «дурные поступки» в Сибирь. Понятие «дурной поступок» толковалось цинично: «причиняющий беспокойство помещикам». С.В. Мироненко не без оснований заключает, что этот закон Александра I отнял «пальму первенства» у Екатерины II, законодательство которой считалось апогеем крепостничества…

Такова же была после 1815 г. судьба политических реформ Александра. Поначалу он рассуждал сам и поощрял рассуждения своих сподвижников о государственном переустройстве, вплоть до введения конституции. В.П. Кочубей, А.Б. Куракин, Н.И. Салтыков, Д.П. Трощинский, Д.А. Гурьев, И.Б. Пестель (сибирский генерал-губернатор, отец декабриста) и вновь Аракчеев параллельно с записками по крестьянскому вопросу предлагали царю осуществить и политические реформы, но крайне поверхностные, в рамках незыблемо-самодержавного строя. Сам Александр шел дальше вельможных «реформаторов» — к ограниченной конституции, типа хартии 1814 г. Людовика XVIII. Он это продемонстрировал своей нашумевшей речью 27 марта 1818 г. в Варшаве при открытии польского сейма.

Поставив себе в заслугу дарование Царству Польскому октроированной (данной властью монарха) конституции 1815 г., Александр так сказал о ней: «То, что я вам даровал, руководствуясь правилами законносвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние, надеюсь я, при помощи божией распространится и на все страны, провидением попечению моему вверенные». Это заявление царя, т. е. фактически обещание ввести конституцию в самой России, вызвало общероссийскую и мировую сенсацию. Наши историки считают, что конституция Царства Польского (цит. далее С.В. Мироненко) «была для Александра I своеобразным экспериментом. Польша стала как бы полигоном для проверки того, насколько реален задуманный императором симбиоз конституции с самодержавной властью» применительно к России. Это верно. Но был в этом эксперименте и сугубо польский аспект: царь стремился расположить к себе поляков и сплотить их под своей властью. Ради этого он назначил в 1815 г. наместником Польши с титулом высочества генерала Ю. Зайончека, который был соратником Т. Костюшко и Наполеона и участником французского нашествия на Россию, где, кстати, потерял ногу и попал в плен. С той же целью Александр льстил патриотическим чувствам поляков в ряде акций, начиная с перезахоронения в 1814 г. Ю. Понятовского.

Польский князь и маршал Франции Юзеф Понятовский, тоже сражавшийся против России под знаменами Наполеона в 1812 г., погиб в «битве народов» под Лейпцигом и был погребен на лейпцигском кладбище. Осенью 1814 г. с разрешения Александра I поляки торжественно перенесли останки своего героя через Варшаву в Краков, причем царь поручил главнокомандующему русской армией фельдмаршалу М.Б. Барклаю де Толли со всем его штабом участвовать в церемонии. Более того, царь разрешил полякам воздвигнуть памятник Понятовскому, который был изваян знаменитым Б. Торвальдсеном и стоит поныне в Варшаве перед зданием Совета министров Польши. В 1817 г. опять-таки с дозволения Александра поляки перенесли на родину прах умершего в Швейцарии Тадеуша Костюшко.

Вслед за своей варшавской речью Александр поручил старейшему (и умнейшему) из «молодых друзей» по Негласному комитету Н.Н. Новосильцеву составить проект российской конституции. В течение 1818–1820 гг., пока царь знакомился с многочисленными записками по крестьянскому вопросу, Новосильцев при помощи своего секретаря П.И. Пешар-Дешана и поэта, «декабриста без декабря», П.А. Вяземского изготовил так называемую Государственную уставную грамоту Российской империи, которую можно считать проектом первой российской конституции. Грамота сохраняла режим самодержавия, но вводила при нем законосовещательное «народное представительство» в виде двухпалатного парламента (Государственной думы) и провозглашала гражданские свободы, включая неприкосновенность личности. Согласимся с С.В. Мироненко в том, что Грамота представила собой «попытку соединить самодержавие с конституционной системой» и что ее выполнение «превратило бы Россию в конституционную монархию».

Однако как раз в то время, когда, казалось, надежды россиян и на отмену крепостного права, и на конституцию были близки к осуществлению, Александр I под воздействием отчасти дворянской оппозиции, а в особенности революционного прибоя 1820–1821 гг., отвергнул все реформаторские проекты. Отныне и до конца жизни он только и делал, что повсеместно насаждал реакцию: в Европе — собственными руками, а внутри страны — руками Аракчеева. С 1820 по 1825 г. Россия погрузилась буквально в разгул аракчеевщины.

Сам царь так часто и надолго отлучался из России по европейским делам, что каждый его приезд на родину воспринимался как чуть ли не визит вежливости. Пушкин однажды «приветствовал» его стихами:

Но, даже находясь в России; Александр мало занимался внутренними делами, зато очень много путешествовал; будучи в полном здравии, он словно предчувствовал близкую смерть и хотел перед ней вдоволь насмотреться на страну, которой правил. Так, в 1818 г., объездив почти всю Европу от Вены до Парижа, он успел побывать и в 24 городах России, а в 1823–1825 гг. ежегодно посещал до 20 российских городов. Только в имении Аракчеева Грузино после 1815 г. он побывал 11 раз. Подсчитано, что за 10 последних лет жизни Александр проделал больше 200 тыс. верст пути. Кочевой образ жизни не позволял ему вникать в управление империей, передоверенное Аракчееву.