Итак, цесаревич приветствовал «первые шаги» отца, включая и военную реформу, но был шокирован «последующими событиями», т. е. репрессиями против дворян, начиная с указа 3 января 1797 г. Свою долю участия в государственных делах он тогда определил верно. Хотя с 24 ноября 1796 г. он являлся петербургским военным губернатором, его обязанности походили на унтер-офицерские. Цесаревич — обычно в сопровождении Аракчеева и старших офицеров — занимался даже проверкой будочников: на постах ли они и в трезвом ли виде? Каждое утро в 7 часов и каждый вечер к 8 часам он должен был докладывать императору «о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона», с постоянным риском впасть в немилость за какой-нибудь недосмотр. Такие доклады были для Александра пыткой. С малых лет он привык бояться отца, как, впрочем, и младший брат его Константин, получивший тоже титул цесаревича за «храбрость и примерное мужество» в боях 1799 г. под начальством А.В. Суворова. Н.К. Шильдер заметил, что оба цесаревича, уже будучи взрослыми, детски терялись перед отцом, «и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист».

Отстраненный от государственных дел, Александр, хотя и жаловался Лагарпу на свои унтер-офицерские обязанности, исполнял их не за страх, а за совесть, с видимым удовольствием. Генетическая любовь к муштре, фрунтомания была свойственна ему и, кстати, всем его братьям не менее чем их отцу и деду. Екатерина Великая даже ворчала на то, что ее «ангел» не только в Гатчине, но и в Царском Селе с утра до вечера занят экзерцициями: «Расстучал мне голову своею пальбою». С годами Александр это свое «экзерцирмейстерство» все более шлифовал и на парадах ревностнее самого Павла следил, чтобы «от соблюдения верности в плечах не происходило никакого криволинейного направления».

Думается, Казимир Валишевский ошибался, полагая, что «застенчивый и близорукий, глухой на одно ухо и слегка хромой (? — Н.Т.) на одну ногу, — недостатки, нажитые во время маневров, Александр мог с трудом удовлетворить такого требовательного начальника, как Павел». Доказательств в пользу такого вывода историк не привел. Скорее можно заключить, что Александр вполне удовлетворял и даже подкупил отца своим «экзерцирмейстерством»; тот стал о нем лучшего мнения и приблизил его к государственным делам: 1 декабря 1799 г. цесарь назначил цесаревича сенатором и членом Совета при высочайшем дворе (прообраз будущего Государственного совета). С этого времени Александр, будучи занят делами Сената и Совета, невольно стал меньше заниматься экзерцициями. Правда, решать что-либо и даже советовать Павлу по государственным нуждам он не смел (зная, что Павел не терпит советов), но вникал в них все основательнее; он стал серьезнее, приохотился к разговорам с государственными мужами о политике, праве, нравственности и тем самым… вызвал подозрения у Павла.

Дело в том, что Павел еще 5 апреля 1797 г. отменил закон Петра Великого о престолонаследии и восстановил принцип первородства, сохранившийся с тех пор до 1917 г. Таким образом Александр как старший сын императора получил законодательные гарантии своих прав на престол. Павел тогда шел на это, хотя и не питал к Александру (как, впрочем, и к Константину Павловичу, внешне очень похожему на отца) теплых отцовских чувств. Лояльность Александра к гатчинским порядкам, его «экзерцирмейстерство», в принципе, устраивали Павла. Но когда Александр проявил интерес к большой политике, Павел насторожился. В том, что наследник не советуется с ним, молчит, а с другими (включая тех, кто Павлу не нравился) шепчется, собеседует, император усмотрел небрежение к себе, возможность какой-то интриги или даже оппозиции. Он не знал, что Александр просто боится навлечь на себя его гнев непрошеным советом. Время шло, и чем подозрительнее становился отец, тем осторожнее вел себя сын, лишь усиливая своей осторожностью подозрения отца. В феврале 1801 г. над головой Александра завис, по его собственному выражению, «отцовский топор».

7 февраля в только что отстроенном по проекту гениального В.И. Баженова Михайловском замке, куда вся царская семья переехала из Зимнего дворца шестью днями раньше, появился вызванный Павлом из-за границы 13-летний племянник Марии Федоровны и, следовательно, двоюродный брат цесаревича Александра принц Евгений Вюртембергский. К тому времени Павел имел от Марии Федоровны уже 10 детей. Правда, дочь Ольга, седьмой ребенок, умерла в январе 1795 г., не прожив и трех лет. Зато все другие дочери буквально расцветали и все, кроме неприметной Марии, — Александра, Елена, Екатерина, даже шестилетняя Анна — были красавицы, а старшая из них, 18-летняя Александра Павловна, походила на Александра Павловича не только именем, но и лицом, статью, повадками, как его живой портрет, Павел любил дочерей, но присматривался больше к сыновьям. Младшие — Николай, которому шел пятый год, и трехлетний Михаил — пока лишь забавляли его. Константин был точной копией отца — и внешностью, и характером (только крупнее, представительнее), но именно своей похожестью в гневе, дурных привычках, гримасах отпугивал Павла, как живой укор ему. Что же касается Александра, то все его достоинства, которыми так восхищалась Екатерина и которые уже поэтому отталкивали Павла, теперь, когда в наследнике проклевывался возможный оппозиционер, стали раздражать отца. С февраля 1801 г. Павел определенно склонялся к мысли заменить сына в качестве престолонаследника племянником жены.

В один из февральских дней Павел объявил воспитателю принца Евгения генералу И.И. Дибичу (отцу будущего фельдмаршала), что решил женить его воспитанника на своей дочери Екатерине, усыновить его и назначить своим наследником. Люди, близкие к Павлу, рассказывали, что император будто бы поделился со своим другом и лакеем И.П. Кутайсовым (цирюльником, возведенным в графы) мыслью о «великом ударе», который он задумал нанести по своей семье: Марию Федоровну сослать в Холмогоры, а сыновей заточить — Александра в Шлиссельбургскую крепость и Константина в Петропавловскую, что расчистило бы место возле трона для принца Евгения. Эти рассказы, хотя и зафиксированные в разных источниках, включая воспоминания самого Евгения Вюртембергского, возможно, грешат преувеличениями, но резкое охлаждение Павла к Александру, после того как в Михайловском замке появился Евгений, — факт бесспорный. Как своего рода memento mori[40] воспринял Александр случившееся в те же февральские дни происшествие. Павел, войдя в комнату цесаревича, увидел на его столе трагедию Вольтера «Брут», раскрытую на последней странице с такими строками:

Вернувшись к себе, Павел вызвал Кутайсова и приказал отнести наследнику «Историю Петра Великого» того же Вольтера, раскрытую на странице, где речь идет о смерти цесаревича Алексея.

Вероятно, к тем дням относится письмо Александра к генералу А.Ф. Ланжерону, которое сам Ланжерон много лет спустя показывал А.С. Пушкину: «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором»[42] (выделено мною. — Н.Т.).

В такой обстановке и с таким настроением Александр согласился на участие в заговоре против отца.

Причины заговора против императора Павла I, как внутренние, так и внешние, были вполне очевидны уже для современников. Заговор был дворянским, точнее именно дворцовым. Политика Павла внутри страны была такова, что народные массы, скорее, как подметил наблюдательный прусский журналист А. Коцебу, «имели повод благословлять императора» за частичные послабления, вроде указа о трехдневной барщине, чем проявлять недовольство. Правда, крепостники старались блокировать царские подаяния крестьянам, но крестьяне это как раз понимали и в худшем случае упрекали царя лишь за то, что он не может их защитить от помещиков: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал; видно, что его господа преодолели».