Уединившись в коридоре, Лунев ждал, пока соседи по купе справятся со своими постелями. Касаясь лбом ледяного стекла, он смотрел на бесконечный черный лес, который лишь изредка сменялся какими-то неровными полями, зданиями заброшенных цехов или одинокими домишками на отшибе. Все казалось таким унылым и безжизненным, как будто все люди на планете вымерли. Пожалуй, сейчас Луневу именно этого и хотелось. Но люди никуда не делись. И в битком набитом поезде было невозможно забыть об их существовании: проводница, заглядывая в каждое купе, весело спрашивает, принести ли чай; проголодавшиеся путники, невзирая на поздний час, шуршат свертками с провизией; откуда-то доносится храп, похожий на стоны тяжелораненого; кто-то всем жарким и потным телом наваливается на Лунева, пытаясь обойти его в узком коридоре. Нет. Люди никуда не делись, а поэтому лучше заснуть, и как можно скорее, чтобы не видеть и не слышать их всех.

Лунев зашел в свое купе и, взявшись за ручки верхних полок, собирался подтянуться, чтобы запрыгнуть наверх.

– Ничего себе! – цокнув языком, сказал попутчик с нижней полки. – Где ж ты так загореть умудрился?

Поняв, что обратились к нему, Лунев посмотрел вниз. Там сидел, закинув ногу за ногу, крупный рыхлый мужчина. В руке он сжимал жестяную банку с пивом. Вся его поза говорила о том, что ему очень скучно и он готов болтать о чем угодно и с кем угодно. Двое его спутников азартно резались в карты, издавая различные возгласы, заменяющие им человеческую речь.

Не удостоив рыхлого ответом, Лунев запрыгнул на свою полку и, повернувшись к стенке, закрыл глаза. Внизу раздавался пьяный бубнеж и ругательства. К счастью для Лунева, общий свет в поезде погас, остался только приглушенный, щадящий. Жалко, что не полный мрак. Хотелось бы Луневу остаться в темноте и тишине, чтобы без помех поговорить с матерью, спросить, как она, где она, почему не дождалась. Теперь только это ему и осталось. Он не верил в бессмертие души. А это означало, что единственное место, где мама сможет существовать еще хоть какое-то время, – это его голова. Пока он думает о ней, пока разговаривает с ней, она будет жить. Но стоит ему замолчать, забыть, надолго отвлечься, как она умрет. Совсем. Окончательно и бесповоротно. Лунев чувствовал это, поэтому хотел говорить и говорить с мамой, чтобы не дать ей уйти – уйти навсегда, не поделившись своей болью и даже не попрощавшись.

Чья-то рука потрясла Лунева за плечо.

– Брезгуешь, значит, нашей компанией? – донесся пьяный голос снизу.

– Убери лапу, – бесстрастно ответил Лунев, даже не пошевелившись. – Или я тебе ее сломаю. Легко.

Руку убрали. В купе повисла тишина. После шепота и тихих реплик «оставь его» свет в купе погас. Было слышно, как попутчики устраиваются на своих полках. Очень скоро не стало слышно ничего, кроме стука колес и скрипа железных сочленений вагона.

Лунев, как в яму, провалился в сон. И во сне мать была все еще жива – совсем здоровая, веселая и заметно помолодевшая. Она накрывала на стол, обещая покормить дорогого сыночка чем-то вкусненьким. Пока он подбирал слова, чтобы рассказать ей, как испугался, что она умерла, мать запела их любимую детскую песенку, отбивая ритм ложками по тарелкам и чашкам. Бренчание делалось все громче и громче, пока Лунев не проснулся. За окном мелькал свет проносящегося мимо скоростного поезда. В стакане на столике внизу звякала чайная ложечка.

После этого Лунев долго лежал, уставившись в потолок. Ему хотелось снова заснуть, чтобы погрузиться в сладкий обман, но мозг не желал отключаться. Мысли, плавающие в голове, походили на холодных глубоководных рыб, никогда не видевших даже малейших проблесков света. Потом эти мрачные мыслерыбы пропали, и Лунев вдруг окончательно понял: беда непоправима. Теперь ничего невозможно изменить. Мать мертва.

Лунев сомкнул веки. Крепче, еще крепче, как можно крепче.

Он не видел маму так давно, что забыл, как выглядит ее лицо. Он забыл, как звучит ее голос. Совсем недавно подобные мелочи не казались ему слишком важными. Но теперь они разрослись до размеров огромной горы, заслоняющей собой все остальное.

Близкие всегда уходят внезапно, не оставляя нам шанса что-то исправить, загладить, договорить.

Простят ли они нас когда-нибудь потом, в обозримом или хотя бы в необозримом будущем?

Лунев возвращался с могилы матери пешком. Он надеялся, что после этого похода на кладбище ему станет легче, но чуда не случилось, камень с души не упал. Наоборот, от вида дурацких венков и ненужных цветов на глиняном холме, нелепо торчащем посреди грязного, истоптанного снега, стало еще тяжелее. Зачем он только пошел на кладбище? Кому это было нужно? Маме? Соседям? Или ему?

Луневу это точно не пошло на пользу, потому что теперь при мыслях о маме перед его глазами всегда будет появляться эта страшная картинка, от которой веяло смертельным холодом. Если бы Лунев и верил в Бога, то вид свежей могилы с пластиковыми цветами и торчащими из сугроба бутылками сделал бы из него атеиста. Потому что, если бы Бог существовал, жизнь не могла бы заканчиваться так нелепо. Все должно было бы выглядеть иначе. Теперь в груди Лунева не осталось ничего, кроме пустоты, из-за осознания бессмысленности существования.

Морщась от снежной пороши, Лунев вошел в арку своего двора. Его ноги без устали топтали расквашенный машинами снег, но двигался он не быстрее улитки. Лунев видел свой подъезд, но путь к нему никак не хотел сокращаться. Ему казалось, что он крутит педали велосипеда, с колес которого соскочила цепь. Впрочем, то же самое он чувствовал и при мыслях о своей жизни: имитация движения вперед и ничего больше.

Прежде чем уединиться в своей опустевшей квартире, Лунев решил зайти к Кларе Карповне. Ему казалось, что она сохранила частичку маминого тепла, в котором он сейчас особенно нуждался. Это общение было для него последним шансом на утешение.

Поднявшись пешком на пятый этаж, Лунев потопал ногами, чтобы стряхнуть с ботинок налипший снег, а затем надавил на кнопку звонка. Очень скоро он услышал шаги за дверью, затем лязганье открывающегося замка. Клара Карповна, появившаяся в дверном проеме, поняла его состояние без слов.

– Проходи, Андрей, – сказала она, отступив назад. – Я как раз чай завариваю.

Клара Карповна была одета в махровый халат в полоску, из-под которого выглядывала кофта, а леопардовые тапки едва налезали на теплые носки. Окрашенные хной волосы были собраны в высокий пучок. Вела себя она так просто и естественно, как будто Лунев пришел к себе домой, вернувшись, например, с работы. Впервые за эти долгие два дня он почувствовал себя лучше. Пройдя в квартиру, Лунев закрыл за собой дверь. Он повесил куртку на крючок и, оставив на коврике ботинки с остатками тающего снега, прошел в кухню.

– Садись! – Клара Карповна легонько похлопала Лунева по плечу и, близоруко сощурившись, надела очки.

Лунев тяжело опустился на стул, как будто в этот момент его покинули последние силы. На столе перед ним лежал наполовину разгаданный кроссворд, заполненный аккуратным почерком. Из соседней комнаты доносилось тихое тиканье старых ходиков, создававшее необъяснимый уют в этой квартире. Лунев посмотрел на Клару Карповну. Ее перемещения по кухне, звуки, домашние запахи натолкнули Лунева на мысль, что умиротворение нужно искать в быту и простоте, а не в деньгах и приключениях.

– Сейчас я сделаю чай, и пойдем с тобой в гостиную, – сказала Клара Карповна, накладывая в хрустальную вазочку песочное печенье.

Лунев собрался возразить, что не голоден, но потом понял, как сильно нуждается в том, чтобы кто-то напоил его чаем, поговорил и выслушал. Он давно забыл, каково это, когда о нем кто-то заботится. В его груди разлилось тепло благодарности, смешанное с печалью.

Клара Карповна велела Луневу нести заварочный чайник, а сама взяла чашки, сахарницу и вазу с печеньем. Пройдя по длинному коридору, они оказались в просторной гостиной. Здесь, несмотря на цветочный аромат освежителя воздуха, пахло кошкой, лежавшей на высокой красной подушке в углу дивана. Ее толстые бока мягко вздымались от мерного дыхания. Серая, в тонкую черную полоску, с невероятно пушистым хвостом, она выглядела царственно.