— Ну так чего ж все-таки он хочет, этот отец капуцин?

— Прочесть над вами молитвы, ваша светлость.

Я хотел было ответить, но в эту минуту чьи-то руки приподняли роскошную драпировку малинового бархата:

— Простите, что я беспокою вас, юный кабальеро.

В дверях стоял старик с длинной бородой, одетый в рясу капуцина. Его почтенный вид располагал к себе и внушал уважение.

— Войдите, преподобный отец.

Поднявшись ему навстречу, я указал на кресло. Капуцин отказался сесть, и из-под его серебряной бороды засияла смиренная улыбка святых угодников.

— Простите, что я вас побеспокоил, — снова сказал он. И замолчал, ожидая, пока Мусарело выйдет из комнаты, а потом продолжал: — Юный кабальеро, запомните то, что я вам сейчас скажу, и да хранит вас небо от того, чтобы пренебречь моим советом. Это может стоить вам жизни. Обещайте мне, что, выслушав меня, вы не захотите узнать больше, чем я вам сообщу, ибо я все равно не смогу ответить на ваши вопросы. Вы поймете, что этой тайны требует мое положение священника, а каждый христианин обязан его уважать. Вы ведь христианин!

Я низко поклонился;

— Я великий грешник, преподобный отец.

Лицо капуцина снова озарилось снисходительною улыбкой:

— Все мы грешники, сын мой.

Сказав это, он приложил руки ко лбу и несколько мгновений, казалось, о чем-то думал. Его глубоко запавшие глаза едва просвечивали из-под бескровных, желтоватых век. Помолчав немного, он продолжал:

— Слова мои и веру нельзя заподозрить ни в чем дурном, ибо явился я к вам без всякой корысти. Руководит мною только неодолимое божественное наитие, и я не сомневаюсь, что это ваш ангел-хранитель, не будучи в состоянии дать вам знать об этом иным путем, воспользовался моим посредничеством, чтобы спасти вам жизнь. Теперь скажите мне, убедили ли вас мои слова и могу ли я дать вам совет, который храню в своем сердце.

— Не сомневайтесь в этом, преподобный отец! Слова ваши заставили меня испытать чувство, похожее на ужас. Клянусь вам, что последую вашему совету, если исполнение его не заставит меня нарушить мою честь кабальеро.

— Хорошо, сын мой. Что бы ни случилось, вы, я надеюсь, не станете никому рассказывать все, что услышите от бедного капуцина.

— Клянусь вам в этом моей христианской верой, преподобный отец. Только говорите, прошу вас.

— Сегодня, как только стемнеет, выходите через садовую калитку, спускайтесь вниз и идите потом вдоль ограды. Вы увидите глинобитный домик и бычий череп на крыше. Постучите. Вам откроет старуха. Вы скажете ей, что вам с ней надо поговорить. Только после этого она впустит вас в дом. Очень может быть, что она даже не спросит, кто вы такой, но, если спросит, назовите ей какое-нибудь вымышленное имя. Когда войдете внутрь, попросите ее выслушать вас и потребуйте, чтобы она сохранила в тайне все, что вы ей скажете. Она бедна, и поэтому вы должны быть с нею щедры, тогда она захочет вам услужить. Вы увидите, что она сразу же закроет за вами двери, чтобы вы могли говорить без страха. Тогда вы дадите ей понять, что хотите получить от нее перстень и все, что ей было передано с ним вместе. Не забудьте: кольцо и все, что ей передано с ним вместе. Если она будет отказываться, пригрозите ей, только не поднимайте шума и не доводите ее до того, чтобы она стала звать на помощь. Постарайтесь убедить ее, предложите ей денег вдвое больше той суммы, которую ей предлагали, чтобы вас погубить. Я уверен, что в конце концов она согласится сделать все, чего вы от нее требуете, и что все это вам обойдется не слишком дорого. Но если даже уговорить ее окажется не так просто, помните, что жизнь ваша должна быть для вас дороже всего золота Перу. Не спрашивайте меня больше ни о чем, ибо больше я ничего не могу вам сказать. Теперь, прежде чем я покину вас, поклянитесь, что вы сделаете все, как я вам сказал.

— Да, преподобный отец, я последую велению ангела, пославшего вас.

— Да будет так!

Капуцин сотворил крестное знамение, а я, наклонив голову, принял его благословение. Должен признаться, что, когда он ушел, мне было не до смеха, С крайним изумлением, почти со страхом я заметил, что на руке моей не было перстня, который я носил уже давно и которым пользовался всегда как печаткой. Я никак не мог вспомнить, где я его потерял.

Это был старинный перстень с аметистом, на котором был выгравирован герб, и принадлежал он моему деду, маркизу де Брадомину.

Я спустился в сад. В голубоватых сумерках порхали ласточки. Тропинки среди вековых миртов, густых и безмолвных, казались какими-то идеальными стезями, созданными для созерцания и забвения. Воздух был полон ароматов, которые струили разные травы, скромные и сокрытые от глаз, словно добродетели. До слуха моего донеслось неумолчное журчание фонтанов, погребенных среди вечной зелени миртов, лавров, самшита. Казалось, весь этот безлюдный сад охвачен таинственной дрожью. Какая-то смутная тяжесть легла мне на сердце. Я шел под кипарисами, верхушки которых роняли на землю покровы тени. Вдалеке, словно сквозь длинный ряд портиков, я увидел Марию-Росарио: она сидела возле родника и читала. Я устремился вперед, не отрывая глаз от сладостного видения. Услышав мои шаги, девушка вскинула голову, Щеки ее зарделись, и она тут же снова склонилась над книгой. Я остановился, ибо ждал, что она убежит от меня, и не находил тех нежных слов, которые были бы под стать ее чистой красоте, делавшей ее похожей на белую лилию. Увидав ее возле родника, среди этих старых самшита, с открытой книгою на коленях, я догадался, что мое вчерашнее появление в ее спальне она приняла за сон. Спустя мгновение она снова подняла голову и, моргая, бросила на меня беглый взгляд.

— Что это вы читаете в таком уединенном месте? — спросил я.

Она застенчиво улыбнулась:

— Житие праведницы Марии.

Я взял книгу из ее рук. Краска снова залила ей щеки.

— Смотрите не выроните засушенные цветы, которые я вложила между страницами, — сказала она.

— Не бойтесь.

С чувством благоговения раскрыл я книгу, вдыхая тонкий аромат засушенных цветов, который казался мне ароматом святости. Тихим голосом я прочел:

— «Таинственный град сестры Марии, прозванной Марией Агредской».

Я возвратил ей книгу, и она, не решаясь посмотреть мне в глаза, спросила:

— Вы, должно быть, знаете эту книгу?

— Да, знаю. Мой духовный отец читал ее, когда он был узником тюрьмы Пьомби в Венеции.

Несколько смутившись, Мария-Росарио пробормотала:

— Ваш духовный отец! А кто ваш духовный отец?

— Кавалер Казанова.^{19}

— Испанский идальго?

— Нет, венецианский авантюрист.

— И авантюрист…

Я не дал ей договорить:

— В последние годы он раскаялся в жизни, которую вел.

— Он постригся в монахи?

— Не успел, хоть он и написал свою исповедь.

— Как блаженный Августин?

— Совершенно так же. Но, как человек смиренный и истый христианин, он не позволяет себе равняться с этим ученым богословом и назвал ее просто «Мемуарами».

— Вы их читали?

— Это мое любимое чтение.

— Они очень назидательны?

— О! Сколько бы вы всего из них почерпнули! Джакомо ди Казанова был большим другом одной венецианской монахини.

— Так, как святой Франциск^{20} был другом святой Клары?^{21}

— Другом еще более близким.

— А к какому ордену принадлежала монахиня?

— Она была кармелиткой.

— Я тоже собираюсь стать кармелиткой.

Мария-Росарио покраснела и, замолчав, устремила взгляд на поверхность воды и на свое отражение в ней. Это был запущенный, кое-где покрытый плесенью водоем. Поток воды, журчанием своим словно о чем-то моливший, пробегал под круглой площадкой, осененной сводами старых самшитов. Я наклонился и, словно разговаривая с отражением, слегка дрожавшим на поверхности воды, пробормотал: