Глава 18

В конце концов я погрузилась в глубокий сон и не услышала настойчивого звонка, доносившегося из гостиной. Кантен тряхнул меня за плечо.

— Нани, телефон!

Я накинула пеньюар и сбежала по лестнице вниз. Это был ассистент Верлена. Решительный момент, которого я и ждала и боялась одновременно, настал: сердце на замену ожидало Кантена. Нужно было как можно скорее приехать в медицинский центр.

Я не успела еще перевести дух, когда увидела мужа, застывшего на пороге гостиной.

— Сегодня, не правда ли?

— Да, мы должны ехать тотчас же.

Он заметно побледнел.

— Ты знаешь, — сказал он, — я вчера заснул с уверенностью, что готовится что-то важное. Я не знал, что именно. Странно, что я даже не подумал о трансплантации.

Горло у меня перехватило, я почти задыхалась. Кантен сделал шаг ко мне и положил мне руки на плечи.

— Я чувствую себя очень хорошо, Нани, не волнуйся.

Это он меня успокаивал. Позже, когда я готовила его чемодан, он, чтобы лишний раз уверить меня в своем оптимизме, положил в него на видное место рукопись Камачелли и свой блокнот для записей. Затем, не сказав ни слова, исчез в комнате Иоланды, где пробыл несколько минут.

Моя сестра Алина, которая в наше отсутствие должна была взять на себя заботу о детях, поднятая мною с постели, была уже в пути. Так как она ехала издалека, мы условились ее не ждать.

Нам оставалось только предупредить мальчиков. Они встали, взъерошенные ото сна и встревоженные необычным оживлением, которое царило в доме. Нам не хватало времени, чтобы открыть им правду. Мы сказали, что предстоит самая обычная операция.

— Тебе будут делать уколы? — спросил Морис с ужасом.

— Да, — ответил Кантен, — но совсем маленькими иголочками, я ничего не почувствую.

Ему удалось рассмеяться. Сейчас я любила его, как никогда.

Я объяснила Полю, что он не должен идти в школу, а вместо этого должен присматривать за сестрой до прибытия тети Алины.

— Ты уезжаешь надолго?

— Может быть, на три или четыре дня, но я вам буду часто звонить.

Кантен поцеловал их, стараясь не слишком выказывать свои эмоции, и мы вышли во двор, над которым висел серый день. Я поставила чемодан на заднее сиденье и села за руль. Окна напротив были темны и немы.

Мы ехали молча, пока не достигли вершины Ширульского холма. В этом месте я резко затормозила, так что заглох мотор. Огромный олень внезапно выскочил из подлеска. Одним прыжком он пересек дорогу так близко от нас, что задел капот. Пламя танцевало в его рыжем глазу. Он перемахнул через парапет вторым рывком, и мы увидели, как он спускался вниз по крутому склону напролом, как если бы мчался на чей-то властный зов.

В висках стучало барабанным боем. Я тронула с места машину, заскрежетавшую коробкой передач.

— Эта встреча скорее хороший знак, — сказал Кантен. — Если верить Камачелли, олень — совершенный символ жизненной силы.

Так как я молчала, он добавил:

— В конце концов, это лучше, чем встретиться с черной кошкой.

Глава 19

То, что случилось, превосходит всякое понимание, и я сижу здесь, оцепеневший и ошалелый, на дне провала. Пес в конце концов успокоился. Он лег на камни, и каждый раз, когда я зажигаю фонарик, я вижу, как блещут искры его глаз. Он тем более не понимает, что произошло. Он держится поодаль, в глубине пещеры. Вероятно, он почувствовал запах врага.

Придя к провалу, я нашел кол, воткнутый в камень, и веревку, которую я свернул под кустом. Разнообразных узлов в своей жизни я завязывал тысячи и знаю те, которые развязываются только ударом топора. Этот мог противостоять усилиям двух лошадей. Я проскользнул в трубу без толчков. Спуск казался мне гораздо легче, чем в первый раз, но я уже думал о подъеме с собакой, засунутой в мое пальто. Внизу эхо множило вой. Казалось, будто взбесившаяся свора драла глотки.

Я точно помню: когда поставил ногу на пол пещеры, веревка была хорошо натянута. Пес бросился в пучок света. Я поймал его за загривок и засунул вовнутрь пальто. Он яростно скреб лапами и сдирал мне кожу. Грудь у меня горит до сих пор.

И в этот момент веревка, которой я даже не касался, оторвалась от свода. Всей своей длиной она упала по спирали на землю. Я позволил вырваться собаке, извивавшейся в ярости, и осмотрел плетенку нейлона при свете фонаря. Не было никаких следов изнашивания, и конец, укрепленный металлическим кольцом, был цел.

Я держался точно под трубой и, перед тем как собака вновь начала скулить, успел услышать долгий и жалобный крик, похожий на крик оленя. Затем несколько светлых и чистых звуков напомнили мне тот монотонный протяжный речитатив, который женщины некогда заводили у подножия фонтанов. В этом я уверен не больше, чем в остальном, но что точно, так это то, что веревка лежит на полу, похожая на мертвую змею.

Едва брезживший день, дробящийся об угол трубы, играет на краю дыры и отбрасывает на землю чуть заметный ореол.

Я обошел пещеру несколько раз и установил раз и навсегда: труба — это единственный выход на поверхность. Она начинается в трех метрах от земли, и, даже подпрыгнув, я не смогу дотронуться до краев. Вначале я подумал, что мог бы дотянуться до трубы, сложив груду камней. Это была неплохая идея, но камни здесь были плотно спаяны эрозией. Используя кончик перочинного ножа в качестве единственного рабочего инструмента, мне пришлось бы работать месяц, чтобы собрать примерно тачку. Также невозможно насыпать черной земли, усеянной мелким гравием, которая покрывает каменистую почву слоем не толще пальца.

Внутренние стены сочатся влагой. В некоторых местах они побелели от плесени, в других покрыты тонким зеленоватым мхом. Здесь и там маленькие ниши изрыли камень; я нашел одну такую, образовавшую нечто вроде трона на достаточной высоте, и устроился на ней, чтобы поразмышлять.

Вопросы, которыми я здесь задаюсь, приводят меня к единственной очевидности: нет ни одного шанса на тысячу, что меня здесь найдут. Через несколько дней, очевидно, Рашель им скажет: «Он не перенес удара и покончил с собой». Организуют поиск в районе, обыщут подлески и ущелья, обшарят дно рек. Может быть, для очистки совести даже заглянут в старую часовню, так как это вполне подходящее место, чтобы обнаружить там повешенного, но дальше они не пойдут. Потребовалась бы армия, чтобы тщательно прочесать мои черные сады. Светлый мир поверхности, жалкий отсвет которого едва касается дна, оставляет на моих губах вкус пепла. Я прожил там, наверху, без любви, в костре гордыни. Я исчезну без злобы во мраке и тишине, сидя на насесте смехотворного трона. Погребенный монарх, которому в качестве царства осталась только собственная смерть, я знаю, за что плачу.

С равными интервалами я зажигаю фонарь на несколько секунд, чтобы посмотреть на часы. Бросаю луч света и на собаку, которая продолжает держаться поодаль, в глубине пещеры, там, где свод ниже всего. Пес начинает рычать, шевеля ушами. Он брюзжит и тогда, когда я обхожу пещеру вдоль внутренних стен в темноте. Иногда я вижу, как он лакает мутную воду из каменной выемки, наполненной стекающими со стен ручьями. Для животного, так долго заключенного в ночи, он обладает удивительной крепостью. Что-то сильнее, чем инстинкт, должно привязывать его к жизни. Может быть, воспоминание или волна далекого голоса, доносящая до него слова. Без сомнения, его агония будет длиннее моей. Рано или поздно, прежде чем он начнет страдать, нужно будет, чтобы я нашел в себе силы свернуть ему шею.

Лучший способ противостоять иглам голода заключается в том, чтобы накачивать себе желудок водой, которая здесь в избытке. Утром стены начинают сочиться, вода стекает по сталактитам, и бесчисленные впадины заполняются ею, как кропильницы.

Иногда я выковыриваю из черной земли гравий и кладу его на кончик языка, чтобы ощутить на минуту вкус соли и торфа.