Мои догадки подтвердились. Господин Симон знал гораздо больше, чем хотел показать, и, несомненно, он уже чуял, по какому следу нужно идти. Его союзничество укрепляло во мне надежду.
— Завтра я обойду деревню. Я ничего вам не обещаю, но, если у меня будут новости, я дам вам знать.
— По поводу ошейника я ничего не сказала ни мужу, ни детям.
— Вы хорошо сделали. Лучше, если это останется между нами.
Часы пробили четыре часа пополудни. Школьный автобус скоро высадит мальчиков на холм Шируль. Я поднялась, чтобы откланяться, поблагодарив господина Симона за его бесценное содействие. Мы пожали друг другу руки, и на одно мгновенье я почувствовала в глубине своей ладони ласку его серых волос. Я бросила последний взгляд по направлению к камину и вновь встретилась со взглядом оленя, горящим в сумерках.
Иоланда как будто ощутила ко мне прилив доверия. Она встала вечером, чтобы поесть с нами, и проглотила без капризов кусок телячьей печени. После чего осталась с братьями, которые делали уроки перед печкой, гудящей в гостиной. Время от времени она издавала возгласы удивления, следя глазами за бегом ручки по глянцевой бумаге.
Мне удалось дозвониться до кровельщика из Фринуля. Он пообещал зайти посмотреть нашу крышу до конца недели.
Со времени моего визита к господину Симону мне казалось, что некое благоприятное влияние изменяло ход вещей. Это чувство, покоившееся, без сомнения, только на совпадениях, не смогло бы долго сопротивляться здравому смыслу, но я цеплялась за него, как за спасательный круг. И пусть этот круг плавал в мутных водах, он не внушал мне никаких угрызений совести.
Было около полуночи, когда я закрылась в ванной. Взгляд, привычно брошенный сквозь слегка прикрытые занавески, остановился тотчас на том, чего я ждала, или — я с трудом осмеливаюсь об этом писать — на том, чего я искала.
Он был на своем посту, за освещенным окном третьего этажа. Его торс, вначале неподвижный, начал раскачиваться равномерными движениями. Я раздвинула занавески как можно шире и зажгла неоновые лампы над умывальником. Мой пеньюар упал на кафель, платье последовало за ним. Тогда, затопленная светом, обнаженная больше, чем когда-либо, я предавалась до глубокой ночи нескончаемому вечернему туалету.
Глава 17
Настойка все испортила.
Анаис. Я ждал ее давно и был наполовину пьян, когда она наконец появилась в окне. Я помню эту неожиданную белизну, ослепившую меня в тот момент, когда ее платье соскользнуло на пол. Она провела по телу мочалкой, извергавшей волны мыльной пены. Все это, я думаю, было на самом деле. За остальное я не могу поручиться. Бутылка мирабелевой настойки перекатывалась по полу. Я спустился за другой, так как желание выпить было сильнее всех других. Это тогда я, наверное, упал с лестницы и разбил себе надбровную дугу. Поскольку я был совершенно оглушен, мне потребовалось некоторое время, чтобы подняться наверх, но она по-прежнему была там, ее тело освещало ночь, как звездная россыпь.
Я выпил еще. Ее жесты стали более волнообразными. У меня перед глазами все еще стоит то светлое полотенце, которое она обернула вокруг бедер. Она приблизилась к окну, посмотрела в мою сторону. Подал ли я ей тогда какой-нибудь знак? С этого момента все спутывается в моем сознании. Есть только голубое пятно, танцующее на каменном полу. Не дам руку на отсечение, но вполне возможно, она надела пеньюар, чтобы пересечь двор. В коридоре еще стоит запах жимолости. Я следую за ним. Он приводит меня в глубину столовой, к камину. Голова оленя вся пропитана этим запахом. Конечно, когда Анаис приходила ко мне после полудня, она довольно долго оставалась в этом месте, но я не помню, чтобы ее сопровождал такой сильный запах духов. Стулья — в беспорядке, и стол слегка отодвинут. На шерстяном ковре я нахожу длинный золотистый волос.
Видения остаются пленниками глубин, словно утопленники с балластом свинца. Только несколько пузырей, переливающихся в мимолетных отсветах, поднимаются на поверхность. Голые руки сжимают толстую шею оленя. Круп тяжело двигается. Светлый половой орган разрывается. И следом кровавыми слезами лопаются пузыри.
От этой ночи, убегающей от меня, остается только головокружительный запах жимолости. Мне кажется, я чувствую его на руках и даже во рту.
День едва поднимется, и там, напротив, слабый свет дрожит на шифере. Утренние обязанности займут у меня часа два, и, поторопившись, я, может быть, вернусь обратно, когда она выйдет на порог, чтобы вытряхнуть скатерть.
Перед раковиной на кухне я обрызгиваю лицо ледяной водой и смываю ниточки крови, высохшие под моей бровью. Запах жимолости не покидает меня.
Когда я нагружаю прицеп фуражом, я слышу издалека звонок телефона. Я возвращаюсь без спешки в дом. В такой ранний час это наверняка ошибка. Я бросаю взгляд напротив, и мне кажется, что я вижу свет на первом этаже. А если это Анаис? Я представляю ее, тайно бодрствующую у телефона, запахнутую в свой голубой пеньюар, зябнущую и разбитую на исходе бессонной ночи. Мой шаг вдруг ускоряется. Я снимаю трубку резким движением.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать голос Лоры, еще более тягучий, чем всегда, как будто прерываемый рыданиями. Когда она говорит мне о несчастье, я тут же думаю о Рашели. Но Рашель рядом с ней, я слышу ясно, как она стонет. Лора с трудом подбирает слова, и проходит вечность, прежде чем я понимаю. Тогда, не выпуская трубки из рук, я соскальзываю на пол и начинаю блевать.
— О, папа! Нам понадобится столько мужества…
Но что Мишель делал на дороге в четыре часа утра? Словно сквозь вату, я слышу объяснения Лоры. Он возвращался с завода удобрений, куда ночная смена вызвала его из-за аварии оборудования. Въезд на мост, иней. Машина, словно выпущенная стрела, перелетела через поребрик. Лора повторяет мне несколько раз, что он не мучился. Мгновенная смерть. Я спрашиваю, куда его отвезли. Он в Сан-Матэрн, но лучше его не видеть. Говорят, что рана на лице делает его неузнаваемым. К тому же у него вынули сердце для трансплантации. Под повязками больше нет привычных форм. Рашель его видела, когда его вывезли из операционного блока, и попросила, чтобы его положили в гроб без промедлений. Теперь они выезжают из больницы и едут к детям, которые еще ничего не знают. Лора просит меня приехать к ним как можно быстрее.
Я с трудом поднимаюсь и прохожу на кухню. Тошнота продолжает крутить живот. Нужно бы найти силы и приготовить себе крепкий кофе. Мои движения совершаются как будто без моего участия. Вскоре я замечаю чайник, поющий на огне.
Найти руки, которые позаботились бы о животных, не составит труда. Здесь в этой услуге люди никогда не отказывают, когда приходит беда. Достаточно мне сказать: «У меня умер сын», — и они поднимутся из деревушки целыми семьями. Прежде чем они придут, я должен надеть костюм и тщательно побриться. Дом останется открыт всем ветрам, и бутылки можжевеловки будут выстроены в ряд на столе. Это траурная плата деревенским соседям. Я не буду у Лоры раньше полудня.
Мне остается час или два для передышки, прежде чем отправиться в деревню. Это больше чем нужно, чтобы погасить те, другие, едва тлевшие угрызения совести, которые вновь ожили с пришедшей болью. Этого времени как раз хватит, чтобы сходить туда и обратно в черные сады без трактора, который мог бы привлечь внимание.
В тот момент, когда я пускаюсь в путь, напротив, как от внезапного волнения, одно за другим зажигаются окна. Я прохожу вдоль стены и удаляюсь широкими шагами в сторону Оллегарда. День стоит пасмурно-синий.
Пса я оставлю здесь, в трехстах метрах от ферм. Долгое пребывание под землей могло заставить его забыть запах следов: не нужно, чтобы он еще раз потерялся. Он без труда найдет дорогу домой. Он поднимет во дворе крик, который пронзит стены. Когда ему откроют дверь, я знаю, к кому он бросится. И этого, может быть, хватит для моего прощения.
