Разгрузка шла гладко. Кантен прекрасно все организовал: каждый ящик был пронумерован, и его содержимое подробно перечислено в записной книжке. Несмотря на дождь, который принуждал нас к частым остановкам, разгруженный грузовик смог уехать прежде, чем наступил вечер, и у мальчиков еще осталось время на то, чтобы совершить другие открытия и принести из заброшенного сада несколько пригоршней зеленого крыжовника.

— Теперь, — сказал Кантен, пробираясь между ящиками к нашей кровати, — мы проведем нашу первую ночь на новом месте.

Он тяжело упал на матрас и замер без движения, заложив руки за голову, обратив лицо к открытому окну, где были видны мерцающие звезды. Переезд был для него трудным испытанием, и я опасалась, как бы усталость не вызвала у него новый кризис. Я положила ему руку на бок; его дыхание было ровным, временами чуть учащенным. Я пообещала себе оградить его в ближайшие дни от всех источников раздражения. Это был не лучший момент, чтобы сообщить ему, что я нахожу комнату Поля слишком холодной для августа месяца и что там до наступления осени, как мне кажется, следует установить печку. Я не призналась ему также и в том, что обнаружила мириады муравьев в кухонных шкафах, и в том, что дверь в подвал изрядно расшаталась.

Я постепенно погружалась в сон, убаюканная монотонным стрекотанием саранчи, как вдруг сумасшедший топот раздался над нашими головами.

— Мыши… — прошептал полусонный, но пребывающий все время начеку Кантен.

Эти мыши, судя по возне, какую они затеяли на чердаке, должны были быть весьма крупных размеров. Я подумала об Иоланде, которая осталась одна в своей комнате, и дрожь пробежала по моей спине.

— Скажи, Кантен, ты действительно думаешь, что это мыши?

— По правде сказать, нет. Это скорей всего большая птица, вероятно сова.

— Или крысы?

— Исключено, Нани, на этом чердаке уже давно нечего есть. Я не представляю, что крысы могли бы там делать.

В течение нескольких минут шум все нарастал. Суетливая возня происходила на чердаке сразу в нескольких местах. Если сова была тому причиной, она должна была обладать или даром вездесущности или бесчисленным потомством.

Кантен все же поднялся. Он зажег свет, натянул носки и исчез в коридоре. В тот момент, когда прекратилась беготня, я услышала наверху знакомые шаги: прежде чем спуститься, он обошел весь чердак. Вернувшись, он объяснил мне с напускным спокойствием, что заметил там маленькую тень, которая исчезла под балками, тень, за которой как будто проскользнул довольно длинный хвост. Он добавил, что не стоит делать из этого трагедию, поскольку не существует прохода для грызунов между чердаком и комнатой малышки. Я напомнила ему, что плинтуса растрескались в нескольких местах; на его лице при этом выразилось крайнее удивление.

Иоланда безмятежно спала, подложив ладошку под щеку. Я тихонько погладила ее лоб. Длинные ресницы медного цвета дрогнули, и она открыла глаза. Я перенесла ее в нашу постель, где она, проскользнув под одеяло, блаженно промурлыкала что-то спросонья. Когда погасили свет, она уткнулась лицом в мою грудь и вскоре заснула. Ее влажное дыхание на моей груди долго не давало мне уснуть, но я не слышала больше ни шумов, которыми была наполнена ночь, ни дыхания Кантена, которое становилось все более и более хриплым.

Глава 3

Они поднялись гораздо раньше, чем я предполагал. Не знаю, где они раздобыли сухих поленьев, но им точно удалось разжечь огонь.

Было пасмурно и прохладно из-за легкого восточного ветра, который я называю крапивным, потому что он годится только на то, чтобы всколыхнуть травы, но ему не под силу просушить небо.

Я велел Рашели дать им время приготовить кофе. Если кофе будет готов, им не останется ничего другого, как предложить ей чашечку, а ведь именно за утренним кофе часто делаются откровенные признания.

Она ушла с молоком и яйцами, а когда вернулась спустя два часа, у нее было что мне рассказать.

Прежде всего, их девчонка, она ведь круглая идиотка. Она совсем не умеет говорить, только лалалакает что-то с одной и той же интонацией. Она может расплакаться ни с того ни с сего или загоготать без причины, и в тринадцать лет они кормят ее с ложечки, потому что она не способна есть сама. Когда я увидел ее во дворе, мне уже тогда показалось, что она дегенератка, но я и не подозревал, что до такой степени. Женщину зовут Анаис. Она красится и душится, как кокотка, но в остальном, кажется, держится неплохо. Мужчина, я не ошибся, дармоед чистой воды. Его имя — Кантен. Жена готовит ему бутерброды, а их старший, Поль, занимается дровами. Этот Кантен старается быть любезным, но у него ничего невозможно выведать. Рашель его спросила, собирается ли он восстанавливать ферму. Он ответил, что нет. А не далеко ли ему будет ездить на работу? Он сказал, что не должен никуда особенно ездить. А дети — в какую школу они собираются их отдать? Маленькую идиотку, конечно, они оставят при себе, но, что касается мальчиков, они сказали, что еще не решили. Рашель, определенно растерявшая все свои способности, больше ничего не смогла у них выведать.

— На стол, — сказала она мне еще, — они поставили печенье в блюде из белого фарфора. Я должна сказать, что это красивая посуда, но я бы, с тремя детьми и, особенно, с малышкой, которая не ведает, что творит, я бы даже не вынимала ее из шкафа. Они это сделали, конечно, для того, чтобы показать, что у них есть что поставить. Младший из мальчишек, которого зовут Морис, хотел взять печенье. Мать его отчитала, сказав, что нужно было подождать, пока я угощусь. Я возразила, что это была моя ошибка, так как я замешкалась с выбором, и что к тому же печенье привлекает детей гораздо больше, чем взрослых. Малыш посмотрел на меня с благодарностью, и ты увидишь, очень скоро я буду вертеть им, как захочу, он у меня в кармане. К тому же я нахожу, что он похож на нашего Мишеля в детстве, только Мишель был покрепче. Не знаю, чем они питаются в этой семье, но мяса на костях у них, по правде говоря, немного. Если они не накопят хоть чуть-чуть жира до зимы, они попадают, как воробьи, с первым снегом. Я ей сказала, что пора им округлиться. «Но, мадам, — ответила она, — мы не стремимся поправиться, быть полными вредно». Тут уж я рассмеялась и сказала: «Да-да, так теперь говорят, но я-то знаю, что в нашей семье все худые умирали гораздо раньше, чем толстые». У нее не было возможности ответить, потому что малышка поперхнулась куском печенья, который ей положили в рот. Я подумала, что она кончается, так она посинела, но они вчетвером завертелись вокруг нее, и в конце концов она выплюнула липкий кусок на скатерть. Ты знаешь, Симон, глядя на эту малышку, мне делается не по себе. Ее большие зеленые глаза напомнили мне ту хрустальную вазу, которую Мишель привез из Италии и которая, когда она стоит на краю окна, играет в солнечных лучах, пронизывающих ее насквозь. Девчушка начинает свои лалалалала, и ты не смеешь на нее взглянуть, не смеешь посмотреть на остальных. Но ее глаза, Симон! Ее глаза…

Я прошу Рашель остановиться, так как ее манера говорить вызывает у меня головокружение. В итоге мы нисколько не продвинулись, мы не знаем ни профессии мужчины, ни обстоятельств, приведших их в эти края, которые молодежь давно покинула и где никогда ничего не происходит. В довершение всего они настояли на плате за молоко и яйца, и это свидетельствует о том, что они желают сохранить дистанцию.

Но время будет играть на меня. Он со своей ленью и всеми починками, которые его ожидают, не замедлит попросить меня о той или иной услуге.

Возвращаясь в ангар, чтобы закончить сварку, я замечаю ее, Анаис: она вытряхивает скатерть с крыльца. Я сдержанно киваю ей, и она мило отвечает мне дружеским жестом. Хвост из волос цвета соломы овевает ее затылок, и легкий ветерок играет подолом ее платья вокруг ног, белизна которых мучительной вспышкой оживляет в моей памяти эпизод с лужей.

Глава 4