Со времени истории с полевкой пес больше не рычит. Он даже взял себе в привычку приходить и ложиться под каменный трон, где я сплю скрючившись. Это произошло на вторую ночь. Малейший шелест отдается здесь, под сводами, тысячу раз. То, что меня разбудило, упорно шныряло туда-сюда прямо по земле. Я зажег начавший уже ослабевать фонарь и заметил крошечную тень полевки. Мое пальто, раскинутое, словно сеть, обрушилось на нее. Я раздавил ее ударом каблука и принес собаке, положив перед ее мордой. Пес долго обнюхивал подношение, прежде чем слизнуть каплю выступившей крови. На следующий день от полевки ничего не осталось, даже шкурки. Собака свернулась калачиком у подножия моего пристанища.
Ветер, гуляющий на поверхности, заглядывает иногда в каменную трубу. Прежде чем спуститься каскадом до изгиба, он кружится вихрем у входа в провал со звуком хлопающих парусов. И тогда он выдувает из камня звуки органа и свирели.
То, что я услышал, когда оборвалась веревка, было, может быть, только дуновением ветра в морщинах камня. И для узла я, должно быть не отдавая себе отчета, оставил слишком много слабины, затянув петлю. Вот что я повторяю непрестанно, стараясь убедить самого себя: это просто неумелый узел и бродячая музыка ветра, и больше ничего. Уж никак не теперь я поверю в Бишель, окруженную матерыми оленями и бросающую в провал свой взгляд, исполненный проклятия.
Понемногу мысль нащупала верную дорогу. Свет фонаря, меняющий окраску с белого на светло-желтый, заставил меня в конечном счете решиться. И хотя я пользуюсь им с бережливостью скупца, батарейки в нем не новые, они сдохнут очень скоро. По моим расчетам, самое большее, их хватит еще на час. После этого невозможно будет ничего сделать.
Фонарь я поставил вертикально на землю, так, чтобы внутренность трубы оказалась в луче света. Затем я позвал пса. Он тотчас подошел, переваливаясь с боку на бок. Он больше не боится меня, и, может быть, напрасно, так как, если дело повернется плохо, я недорого дам за его кости. Я глажу ему затылок, перед тем как начать эксперимент, и даже шепчу ему что-то нежно на ухо.
Если поднять руки, отверстие свода оказывается не более чем в метре. Изгиб, достаточно узкий для того, чтобы пес мог на него опираться, находится двумя метрами выше. Затем труба поднимается наклонно до самой поверхности. Если он поймет, что с ним происходит, он сможет выбраться ползком. Главное, доставить его до сужения изгиба, и для этого есть только один способ: бросить его, как мячик, по вертикальной траектории на три метра, рискуя при этом разбить ему крестец о стенки.
Я хорошо взвесил «за» и «против». Может случиться так, что он поранится об угол камня, и тогда мне останется только его прикончить. Но это ничуть не хуже, чем видеть, как он околевает здесь от голода и тоски.
Пока я собираю последние силы, он держится около меня, не шевелясь, но я чувствую все же, что он тревожится. Его дыхание учащается, он напрягает лапы, как будто готовясь к предстоящему удару. Фонарь заметно тускнеет. Больше нельзя терять времени.
Первая попытка не удалась. Я подбросил его слишком слабо, и, ударившись в полете поясницей, он смещается вправо. Удар приходится на задние лапы, и пес падает камнем вниз. Я не смог его поймать на лету, и, оглушенный, он минуту лежит неподвижно. Когда я его подбираю, он всаживает мне в руку иглы своих клыков.
Вторая попытка оказывается не успешнее первой. Пес достигает уровня изгиба, но у него не хватает инстинкта, чтобы там зацепиться. Он скатывается вдоль стенки, ударяется боком о край отверстия, но, без особых потерь приземлившись на лапы, прячется в глубине пещеры. Мне не составило труда его поймать. Он отбивается, как дьявол, и кусает меня до крови, пока я тащу его к дыре.
На этот раз он отправляется вверх стрелой, вытянув хребет. Под воздействием толчка он наполовину влетает в изгиб. Его задние лапы перебирают в воздухе, как будто он пытается плыть. Я слышу, как его когти скребут по камням.
Фонарь на земле дает только слабый, прерывистый луч. Прежде чем он гаснет, я успеваю увидеть, как пес заползает в изгиб. Он должен чувствовать сейчас порывы свежего воздуха, которые доходят с поверхности. Звук его когтей напоминает мне скрежет гвоздя по шиферу. Я полагаю, что он находится на полпути, там, где смягчается наклон. На минуту он останавливается, ослепленный дневным светом. Царапанья вскоре возобновляются, все учащаясь по мере отдаления.
Еще несколько бесконечных секунд перед окончательной уверенностью.
Дальше я могу себе представить его сумасшедший бег к поселку. Его освобождение прогоняет из моих вен черную кровь чумы и наполняет меня вдруг странной жалостью.
Лампа погасла в тот момент, когда тишина вновь спеленала камни, но остается прорвавшийся с поверхности нежный отсвет утра, который, словно бабочка, опускается на дно моей могилы.
Глава 20
«Моя дорогая Анаис!
Со времени твоего последнего телефонного звонка здесь произошло нечто, о чем я горю желанием тебе рассказать. Я могла бы тебе позвонить в больницу, но была настолько взволнована, что не смогла на это решиться.
Оливье приехал к нам провести выходные и уже собирается уезжать. Поскольку он намерен сделать круг, чтобы навестить Кантена, я пишу тебе на скорую руку это письмо, которое он тебе и передаст.
Успокойся, сестричка, это хорошая новость, без сомнения лучшая из тех, что я могла бы тебе поведать, но я должна рассказать тебе все по порядку, а потому — наберись терпения.
Этим утром Оливье ушел рано, он отправился на поляну за грибами. Дети еще спали, и я была одна на кухне. Я люблю твой дом, его тишину и его запахи. Правда, он не очень удобный и страдает от недугов своего почтенного возраста, но я уверена, что его добрые стены будут вас долго хранить.
Скоро должно было пробить девять, и я подумывала, не пора ли будить мальчиков. Я не хотела тебе говорить об этом по телефону, но, пока они не узнали о том, что операция прошла успешно, у них были очень тяжелые ночи. Я решила, что немного сна им не повредит. И потом, им вас очень не хватает, а пока они спят, они не считают часов.
В это время раздались странные поскребывания со стороны двери. Затем я услышала собачий лай. Только я открыла дверь, как маленький шерстяной шарик вкатился в кухню. И хотя мальчики мне рассказывали о собаке Иоланды, которую они считали безвозвратно потерянной, я не сразу сообразила. Вначале я подумала, что пес пришел с фермы напротив. Он слегка прихрамывал, но это не мешало ему бегать повсюду, обнюхивая мебель. Он долго стоял перед дверью, которая вела к лестнице. Казалось, он хорошо знает дом. Тогда я позвала детей.
Мальчики спустились первыми, и, когда они его узнали, они побежали за сестрой. Ты можешь легко представить, что последовало дальше, и я не буду останавливаться на радости встречи, так как самое главное еще впереди.
Это произошло спустя несколько минут, когда Иоланда отнесла свою собаку в кресло гостиной. Нужно было видеть их обоих, замерших, прильнувших друг к другу, смотрящих друг другу в глаза. Поль и Морис хохотали, но иногда они спешно скрывались в кухне. Ты достаточно знаешь своих мальчиков, чтобы не сомневаться, что они возвращались оттуда, вытирая глаза.
Иоланда поднялась с кресла. Она начала кружить с собакой, ни на шаг от нее не отстававшей, по комнатам. Можно было подумать, что она отдавала себе отчет в твоем отсутствии и что она искала тебя повсюду. Тогда — и я подхожу наконец к главному — она ясно произнесла первое слово в своей жизни.
Мальчики недоверчиво переглянулись. У меня же банка варенья выпала из рук. Иоланда искала тебя по комнатам и не переставала повторять „мама“ красивым и чистым голосом. Иоланда заговорила, сестричка, Иоланда говорит! Я предчувствую, что скоро и другие слова расцветут на ее губах, но первое хлынуло к тебе, и оно лучилось признательностью. Как ты была права, решив ни за что не сдаваться!
