Не считая кратковременной поездки в Финляндию для встречи с Бернадотом, Александр I конец лета и всю осень провел в Петербурге. Вернувшись 3 сентября из Финляндии, он обнаружил, что его дожидается сэр Роберт Вильсон, британский офицер, отправленный в русскую армию в 1806–1807 гг. и только что прибывший в Петербург из ставки М.Б. Барклая де Толли. Вильсон говорил с Александром о расколе среди русских генералов и об их оппозиции по отношению к Барклаю, что для императора не было неожиданностью. Гораздо более сильное впечатление на него произвела просьба генералов избавиться от Н.П. Румянцева или, как это выразил Р. Вильсон, если его генералы «будут полностью уверены в том, что Его Величество более не будет оказывать доверия советникам, чьей политике они не доверяли, они засвидетельствуют свою преданность такими деяниями и жертвами, которые приумножат славу короны и безопасность престола при любых неприятностях»[402].
Если отбросить в сторону изящную словесность, эти слова ни что иное как стремление генералов навязать свою волю монарху. А тот факт, что переданы они были через представителя иностранной державы, разумеется, не делали их более приятными для Александра I. Вильсон записал позднее: «…во время моего представления на щеках императора то и дело появлялся румянец». Александру потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки, хотя он умело и терпеливо перенес демарш Вильсона. Назвав Вильсона «посланцем мятежников», он спокойно отреагировал на просьбу генералов, сказав, что знает этих офицеров и доверяет им: «Я не питаю опасений на счет того, что они вынашивают против меня какие-либо тайные замыслы»[403].
Однако Александр настаивал на том, что его генералы заблуждались, полагая, что Н.П. Румянцев когда-либо советовал подчиниться Наполеону. Он не мог избавиться от своего верного подданного «без причины», главным образом потому, что питал к нему большое уважение, поскольку тот был практически единственным, кто, по словам Александра, за всю свою жизнь никогда не просил его о чем-либо лично для себя, тогда как все прочие всегда искали почета, богатства, стремились достичь своих собственных целей или обзавестись связями. Помимо этого в силу вступал один основополагающий принцип. Император не должен был подать виду, что поддается подобному давлению, поскольку это могло бы создать очень опасный прецедент. В то же время Р. Вильсон должен был вернуться в армию с обещаниями императора продолжать войну против Наполеона до тех пор, пока по эту сторону границы не останется ни одного вооруженного француза: «Я не откажусь от своих обязательств что бы ни случилось. Я вынесу самое худшее. Я готов отправить свою семью в тыл и принести всевозможные жертвы; но я не могу позволить кому-либо выбирать моих собственных министров»[404].
Летом Александр I жил в небольшом дворце, едва превосходившим по размеру особняк, на Каменном острове — маленьком острове, расположенном в одном из рукавов реки Невы в северных предместьях Петербурга. Вокруг дворца не стояли гвардейцы, и Александр жил совсем просто. Именно здесь он получил известие о падении Москвы, явившееся для него тем бóльшим потрясением, что ранее М.И. Кутузов уверял его в том, что ему удалось остановить французов под Бородино. Фрейлина супруги императора Р.С. Эдлинг вспоминала, что слухи об этом событии облетели Петербург. Возникли опасения относительно массовых народных беспорядков, которые ожидались повсеместно. «Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать». 27 сентября было днем празднования коронации императора. Тогда Александр I впервые поведал советникам о своих опасениях за собственную безопасность и отправился в Казанский собор в карете, а не верхом, как делал это обычно. Когда император и его окружение взошли по ступеням и оказались внутри собора, их встретила мертвая тишина. Р.С. Эдлинг не отличалась малодушием, но она вспоминала, что слышала отзвук каждого шага, и ее колени дрожали[405].
Безрассудное письмо, полученное Александром I от сестры Екатерины Павловны и содержавшее нападки против него лично, стало для императора последней каплей, и его ответ показывает, сколь напряжены были его чувства в тот критический момент. Указав Екатерине на то, что едва было разумно критиковать его как раз за то, что он своим присутствием в армии подрывал инициативу собственных генералов, так и за то, что он не взял на себя верховное командование и не спас Москву, он далее писал, что если его способностей было недостаточно для несения того бремени, которое было возложено на него Провидением, то это была не его вина. То же самое касалось плохой подготовки многих его помощников из числа военных и гражданских лиц.
«Имея столь слабую поддержку, испытывая нехватку во всем, находясь у руля столь громоздкой машины в момент острейшего кризиса и направляя ее против ненавистного противника, в котором самые ужасные злодеяния сочетаются с необыкновенным талантом, и за спиной которого стоит вся мощь Европы и группа талантливых офицеров, закаленных двадцатью годами войн и революций, — сказать по справедливости, странным ли будет, если меня постигнет неудача?» Но главный укол содержался в конце письма Александра, где он писал, что его предупреждали о том, что вражеские агенты даже попытаются обратить против него его собственную семью, причем в первую очередь их выбор должен был пасть на Екатерину. Даже весьма самоуверенная великая княгиня была шокирована этим ответом, и Александр впоследствии смягчился, добавив: «Если ты находишь меня слишком обидчивым, начни с того, что попробуй поставить себя в столь же суровое положение, в котором нахожусь я»[406].
В то время, когда его собственные кровные связи оказывались более чем бесполезными, Александр I получил поддержку со стороны своей супруги, чувствительной и красивой императрицы Елизаветы Алексеевны. На протяжении всех этих недель она сохраняла спокойствие и уверенность, написав своей матери следующее: «По правде говоря, мы готовы ко всему за исключением переговоров. Чем далее наступает Наполеон, тем менее ему следует полагать, что мир возможен на каких бы то ни было условиях. Это единодушное мнение императора и всех слоев общества… Каждый шаг, который он делает вглубь этой необъятной России, приближает его к пропасти. Посмотрим, как он перезимует». Она добавляла, что мир стал бы началом крушения России, но, к счастью это было невозможно: «Император об этом и не помышляет, но даже если бы он этого и пожелал, это все равно было бы невозможно»[407].
Хоть Александр и получал успокоение от жены и от прогулок в рощах Каменного острова, главным утешением для него была религия. Император вырос при дворе Екатерины II, где рационализм Просвещения сочетался с аристократическим гедонизмом. Православное духовенство, наставлявшее императора в своей вере, мало на него повлияло. Однако чувствительные и тяготевшие к идеализму стороны его натуры постепенно подвигали его к поиску ответов на жизненные вопросы в христианстве. За некоторое время до вторжения Наполеона он действительно читал Библию, однако среди невероятных тягот 1812 г. его религиозное чувство значительно окрепло. Александр I стал читать Библию каждый день, подчеркивая карандашом наиболее значимые отрывки. Уже в начале июля 1812 г. он писал своему старому другу князю А.Н. Голицыну, также обратившемуся к христианской вере, следующее: «В такие минуты, которые мы ныне переживаем, я полагаю, что даже самые черствые сердца ощущают, что возвращаются в лоно своего создателя… Я отдаюсь этому чувству, которое столь для меня привычно, и делаю это всем сердцем и с большей страстью, чем ранее! Здесь я нахожу единственное утешение, единственную опору. Лишь это чувство придает мне силы»[408].
