Я вернулась в номер с ощущением немой, подавленной боли и растущего, мучительного одиночества. Как будто очутилась вдруг в пустыне и единственный близкий человек рядом — Тасо. Тяжелое воспоминание и порванный рисунок разбудили во мне те чувства, которые я гнала от себя. Мне захотелось немедленно кинуться к этому роковому болгарину, подарить ему всю свою нежность и вымолить прощение за мое притворство. Я представляла себе, как он сейчас лежит на своей продавленной кровати, одинокий, всем чужой, во всем разочаровавшийся. Пыталась угадать, о чем он думает. Интуиция влюбленной женщины подсказывала мне, что его неразгаданная, замкнутая, ни перед кем не раскрывающаяся душа погружена во мрак. Я мысленно перенеслась в его лачугу, ласкала его буйные волосы, суровое, мужественное лицо. Я проникала в его душу и дарила ему свою, — настоящую, ту, которую он изобразил на белом листе картона, вспомнила его слова о море, о будничной жизни и о призраке в образе рыцаря, смысл которого был мне недоступен. И папку с рисунками я тоже не могла забыть. Отчего он прятал их, отчего не захотел показать? Я подозревала, что в этой черной папке и хранится его тайна…. О, как согревало меня это глубокое, всеобъемлющее чувство любви и сострадания, сознание того, что я избавилась от всех условностей, словно вырвалась из темницы на волю… Я знала, что завтра ничто не остановит меня, я пойду по той тропинке, которую он мне показал, — только бы найти, не заблудиться… В конце концов мне пришлось принять снотворное…

На другой день я надеялась увидеть его на пляже. Все утро высматривала его, но он не появился. И после обеда, когда все в гостинице легли отдыхать, оделась и пошла через виноградники по каменистой глинистой дороге, со страхом думая о псе, — если хозяина нет дома, пес не впустит меня. Я прошла над скалистым, крутым обрывом, откуда выпорхнула стайка диких голубей, через рощу низкорослых дубов, истерзанную зноем, поросшую той самой белесой травой, о которой он говорил мне. Море сверкало внизу, похожее на огромный щит, отражающий солнце. Я долго шла по августовской жаре, среди застывшей природы и без труда обнаружила нужную мне тропинку на крутом склоне холма. Но прежде, чем спуститься к его дому, в нерешительности постояла на вершине. Лодки не было видно, пса тоже. Если Тасо поехал в город, я услышу шум мотора и увижу в море лодку. Оглядевшись вокруг, я решилась зайти в дом. Было не заперто. Повеяло прохладой, и мне сразу стало спокойнее.

На мольберте стоял рисунок. Чтобы получше рассмотреть его, я широко распахнула дверь.

Нарисованная гуашью обнаженная женщина бежала откуда-то из глубины, где всходило огромное солнце, разливая ослепительный свет. Женщина бежала, спиной к преследующему ее свету, прикрывая согнутой в локте рукой лицо, размахивая другой рукой. Волосы ее развевались. Я была уверена, что вижу себя, и мысленно повторяла: «Это я. Он все понимает». Потом вынула из-за кровати папку, развязала тесемки, и один за другим показались странные рисунки сангиной, маслом, акварелью и тушью, гравюры на дереве. Все они приглушенно говорили о чем-то неразгаданном, глубоко сокрытом в мозгу и сердце, пробуждая смятение и затаенный страх. Перед моими глазами словно проходила жизнь океана и суши во всем бесконечном многообразии ее форм, далекие таинственные эпохи, исчезнувшие народы, все, что сверкало и сверкает всеми оттенками цвета, — кровь, великолепие экзотических животных и растений, манящее к себе и одновременно отталкивающее. Гниение и смерть, любовь, надежда, вера — все звучало зловещей музыкой и оставляло в сердце ядовитый след. Эта черная папка заключала в себе человеческую душу с ее отчаянием, безысходностью и страстной жаждой уверовать в иное, новое будущее. Каждый рисунок действовал как удар, напоминал о чем-то, чего я раньше не сознавала и над чем обязана была задуматься. Никогда еще не испытывала я такой тревоги, настороженности, растерянности. И чем дольше я рассматривала их, тем больше укреплялась в мысли, что они таят смертельную опасность для своего создателя. А когда я увидела и автопортреты тушью и цветным карандашом, мне показалось, я поняла, куда завел этого человека его гений. Все явления имели здесь равную нравственную ценность, словно созданы они были не человеком, а демоном. Даже необычайная гармония цвета выглядела коварной, обольстительной ложью…

Я стояла, склонившись над раскиданными по кровати рисунками, как над покойником, и пыталась привести их в какую-то систему. Феноменальная сила таланта отъединила этого человека, воздвигла стену между ним и миром остальных людей, подобно тому, как барсук воздвигает стену между собаками и собой.

Я заметила его тень раньше, чем он перешагнул порог. Он остановился, слегка озадаченный, улыбнулся. Ему хотелось понять, каковы мои впечатления, а мне — очень ли он рассержен.

— Заглядывать в чужие секреты — неприлично, — сказал он, собрав рисунки.

— Вы сумасшедший! — проговорила я сквозь слезы.

— Почему? Эти рисунки — для вас сомнительная истина. Вы ведь не воспринимаете их всерьез? Вам хотелось понять, что я за человек, и я дал вам возможность заглянуть в них. Ну как, поняли?

Я смотрела на него, не в силах подобрать ответ.

— Тем не менее я действительно сумасшедший, а вы были моей последней иллюзией. — Он стоял рядом со мной, его глаза были похожи на узорный мрамор. — Вы, наверно, задаетесь вопросом, какой из миров истинен — тот, что внутри, или тот, что вне нас. Искусство объединяет оба этих мира, в этом его суть, человеку необходимо найти какую-то их связь и гармонию, чтобы обрести душевный покой. Смешение этих миров и дает наслаждение.

— Тут нет наслаждения, — заметила я. — От ваших рисунков веет смертью.

— Смертью — для тех, кто уходит и кто не может выразить ее иначе, чем умозрительно, абстрактно… Все, что уже осознано, — ушло вместе со временем и принадлежит прошлому. А неосознанное находится в будущем, и мы знаем о нем только из смутных предчувствий, а также из видений умирающих. Я много постранствовал, видел современный мир, многое узнал, много размышлял и под конец поселился здесь, чтобы обрести спасение в море и обыденной жизни. Но это вещи взаимоисключающие. — Он рассмеялся звонким детским смехом. — Мы, болгары, никогда не верили в дух, мы отворачиваемся от него, хотя нам очень хочется в него поверить. Сегодня вы отреклись от него, и это для вас страшно опасно.

Он присел на кровать и обнял меня.

— Почему меня так влекут к себе ваши, я бы сказал, цивилизованные глаза? В их глубине я вижу завершенность, которая мне знакома, дорога и близка. Но им недостает душевного комфорта, что и мешает вам уединиться в собственной душе, поверить в ее божественность, почитать ее…

— Вы иронизируете. Презираете меня, — проговорила я.

— Мои рисунки достаточно сказали вам, если вы их поняли… Презираю? Это сильно сказано.

Я отстранилась, высвобождаясь из его объятий. Минувшей ночью я дарила ему свою душу, а теперь меня леденил страх, граничивший с ненавистью. Я видела его как бы в перевернутый бинокль.

— Зачем вы послали мне мой портрет? Чего вы хотели? — спросила я.

— Хотел проверить, отыщется ли в вашем обществе хоть одна женщина, которая поверит, что ее духовная сущность именно такова, какой она видится мне. Это было бы для меня огромным утешением…

— А еще?

— А еще мне была необходима еще одна иллюзия, надежда на исцеление. — Он засмеялся и встал с кровати. — Тем не менее я любил вас, пусть всего два дня, но любил, так же как вы меня, пока не отдались мне. Меня толкнуло к вам страдание. Даже если бы я не уступил свои картины другому, я все равно пришел бы к тому, к чему пришел, раз красота перестала быть сущностью людей, вещей и мира — ведь и для вас внутренняя ваша, духовная сущность всего лишь красивая картинка. Не сердитесь, я поставил жестокий эксперимент, хотя и не очень рассчитывал на иной результат. А теперь нам надо поскорей расстаться, пока ваша ненависть ко мне не превратилась снова в жалость и сочувствие… Тогда вы начнете раскаиваться…