Но продолжу свой рассказ.

Моя семья и семья глухонемой издавна ладили и долгие годы работали вместе, арендуя церковное поле Святого духа. Имя Святого духа носило место, где после молебна был установлен молельный камень и бил родник, и вся местность вокруг вместе с церковным полем. Само церковное поле было бедно, как церковная мышь, в нем было больше римских камней, чем земли, — в языческие времена римляне хоронили здесь свои языческие останки. Отец глухонемой, дядя Гаврил, рассказывал, что римляне верили в сто богов и еще тысяче других поклонялись. Целыми столетиями римское кладбище зарастало всякой растительностью и дичало, потом, поскольку это было кладбище, его отдали церкви, а церковь в свою очередь объявила, что римское кладбище будет превращено в ниву и что если кто хочет получить отпущение грехов, пусть приходит корчевать деревья. За одну зиму набожные старики расчистили участок, поле стали сдавать в аренду, и много лет две наши семьи ковыряли камни и собирали с них больше кокорника, чем кукурузы, чечевицы, фасоли или тыквы. Кокорник, или, как называют его у нас, волчье яблоко, вырастал первым и глушил все вокруг — дикий и хищный, как его название.

Ребята постарше говорили, что отец глухонемой — грешник, поэтому девочка и родилась глухонемой и поэтому он каждый год берет в аренду церковное поле, надеясь, что бог отпустит ему грехи. Ну ладно, пусть у дяди Гаврила были грехи, но мы-то разве тоже были грешниками? На том поле только и водилось что ящерицы, черепахи и волчье яблоко, но ведь другой земли у нас не было, и, хочешь не хочешь, нам приходилось ковырять вырубку на старом римском кладбище и собирать с камней что бог пошлет. Бог посылал мало, щедрость его изливалась только на волчье яблоко.

По поводу этого волчьего яблока дядя Гаврил рассказывал, что видел однажды, как белые волки (пришедшие из Румынии по замерзшему Дунаю) сеяли его, потом, задрав задние лапы, полили посев и забросали дьявольские семена волчьими изгребками. «Аминь!» — говорил он не крестясь. А «изгребками» называется земля, которой волк, гребя ее когтями, забрасывает место, которое он обнюхал а полил. Забросав семя волчьего яблока, белые волки с румынской земли приготовились напасть на дядю Гаврила. Он в это время, возвращаясь в отпуск со станции Ристовец, шагал по глубоким сугробам Керкезского леса, вооруженный одной лишь саблей. В этом Керкезском лесу, таинственно темнеющем против молельного камня Святого духа, дядя Гаврил рубил своей саблей белых волков. Позже, когда он уже успел засунуть саблю в ножны, он снова встретил волков и попытался снова вытащить саблю, но она примерзла, и ему пришлось колошматить по их «мифическим мордам» прямо ножнами. Он считал волков то собачьей родней, то существами мифическими, но больше ему нравилось, чтоб они были мифическими.

В самых ранних рассказах дяди Гаврила, из тех, что я помню, волков было немного, но с каждым годом он увеличивал их число. Дядя Гаврил с моим отцом все глубже распахивали поле, все больше бросали туда навоза, поле стало наливаться соками, и больше рожать, но и волчье яблоко становилось все выше и пышнее, а плоды его уже были величиной с кулак. Глядя на разросшееся волчье яблоко, дядя Гаврил снова возвращался к белым волкам с румынской земли и видел их уже десятками: как они воют у Святого духа, как волочат по снегу окоченевшие зады и швыряют изгребки, чтоб дьявольское их семя сохранилось в земле.

С течением времени он не только увеличил число волков, но и поставил во главе их предводителя — он называл его главарем, — и однажды в приступе вдохновения посадил главаря на белого коня, которого волки увели у какого-то бедного румына, съеденного ими по дороге. (Пусть земля ему будет пухом!) То были не столько годы невежества, сколько годы воображения, и дядя Гаврил, все глубже входя в предмет, распалился до такой степени, что под конец засунул в белую стаю и взятого ею в плен румынского цыгана из убогой деревеньки Старопатицы. Босой, в одной рубахе из пестрого ситца и румынской шляпе-котелке, какие носят все румынские цыгане, бедолага был привязан веревкой за шею, и волчья стая водила его с собой в качестве припаса на черный день, потому что не знала в точности, где и что она сможет найти в неведомых наших краях. Вечная память бедолаге из Старопатицы!

Дядя Гаврил знал также множество солдатских историй, он отбывал воинскую службу на Станции Ристовец, и почти все его истории были из солдатской жизни, словно никакой другой жизни у него и не было или, если и была, все ее нити приводили на станцию Ристовец и там обретали смысл. Поэтому в деревне его редко называли Гаврилом, а все больше Станцией Ристовец.

Мой отец в душе был кладоискателем и работал на поле Святого духа в тайной надежде, что когда-нибудь наткнется на римское сокровище. В сущности, оба они с Гаврилом отчасти потому и арендовали этот участок у церковного попечительства. Отец моей матери, Васил Филипов, подбодрял их. У него был список кладов, купленный у одного мужика из ломских сел за козу и две пары постолов, и по этому списку выходило, что где-то там действительно закопан клад. До клада, они, однако, так и не добрались, только заросли волчьего яблока становились все гуще и темней, а в высоту доходили до груди.

По соседству с полем Святого духа работал огородник Брайно. Овощи со своего огорода он всегда продавал в городе. Никто в нашей деревне не пробовал его овощей, в те времена они казались странными и непонятными и ели их только горожане. По словам дяди Гаврила, это был силос для протосингелов[7]. В «силос» входили бамия, цветная капуста, сельдерей, красная свекла, баклажаны, шпинат, картофель сорта «бинте», розовые помидоры сорта «воловье сердце» и несколько стеблей клещевины, семенами которой офицеры гарнизона натирали до блеска пластмассовые козырьки своих фуражек. Вот какой огородник был этот Брайно и какие странные овощи выращивал он около Святого духа! Летом он спал на грушевом дереве, сплетя себе в ветвях ложе из вербовых и ракитовых прутьев. Мой отец и дядя Гаврил всегда просили его посматривать ночью, не заметит ли он на церковном поле огоньков, которые показывают, где зарыт клад, но огородник отвечал, что он всю ночь поливает овощи и только на рассвете забирается на дерево подремать, так что едва ли он заметит огонек, однако если все же заметит, то непременно скажет…

За огородом Брайно начинался холм, наверху на холме, сбегая по одному его склону, синел виноградник Цино, почти вся лоза была там сорта «кардинал». Вокруг были и другие виноградники, но они ползли по склонам, как ежевика, не зная ни колышков, ни раствора купороса. На переживших филлоксеру старых виноградниках росли сорта «отель», «мягкая лоза», «птичий виноград», «берковский черный памид», «дикая лоза» и прочие. Только виноградник Цино на голову возвышался над всеми состарившимися, полузаброшенными, с толстыми стволами лоз деревенскими виноградниками. Рядом с виноградником был у Цино шалаш, сплетенный из лозины, и яма для дождевой воды, на межах росла крупная ежевика, в ежевике грелись на солнышке крупные ужи.

Годами разыгравшегося воображения были те годы, годами надежды, белых волков, босого цыгана среди волчьих сугробов, кладоискательства, странных овощей для протосингелов, волчьего яблока… У нас в деревеньке и овощи были простые — перец, лук, картошка, капуста, чебрец, базилик, да кое-где на огородах торчали метелки сорго. За огородами шли маленькие полевые наделы, прильнувшие друг к дружке, бок к боку, листья кукурузы свернулись от жары, в кукурузе прячется фасоль, черные и желтые тыквы, одна другой прыщавее, и кое-где — тайком посаженный табак, потому что акцизные не разрешают сажать табак и болгарское царство желает, чтоб курильщики курили только фабричные сигареты с государственным ярлыком… Как ни стараюсь я установить какую-то последовательность событий того времени, припомнить, в какой день и когда именно то или иное событие произошло, все сбивается в одну кучу, события наступают друг другу на пятки и так плотно прилегают одно к другому, будто все произошло в один-единственный день.