Для Тима игра в тюхи была не только и не просто азартным увлечением. Это был реальный способ добычи средств к существованию. Совмещая приятное с полезным, он довольно скоро обрел статус виртуоза и сражался наравне с гораздо более старшими по возрасту. А в те времена побросать тюшкой не брезговали и взрослые: мне доводилось видеть, как дяди с суровыми и обветренными физиономиями протягивали зажатые в татуированных кулаках медяки к стопке, чтобы принять участие в партии в надежде выиграть пачку сигарет, а то и бутылку дешевого "сухача" или портвейна.

Не помню, когда я впервые попал вместе с Тимом на эту разновидность отечественного казино, хотя еще до близкого знакомства не раз видел его за игрой. Впоследствии он показывал мне свои орудия труда - две тюхи, способные, по его словам, "прокормить всю вашу (то бишь нашу) продленочную шарагу до получения аттестатов зрелости". Я с благоговением взирал на эти произведения закоулочного искусства.

Одна была свинцовой, блинообразной и шершавой на ощупь; предназначалась для тяжелых и сырых грунтов. Плюхаясь на них, грузно и без какой-либо инерции застревала на месте. Другая - цинковая - выполняла свою миссию на сухих и песчаных местах, скользя по ним, как хоккейная шайба - по льду. Последняя мне очень нравилась: отполированная, гладкая, выпуклой формы, она будто бы сама просилась в руки, и Тим в минуты хорошего настроения великодушно позволял мне носить ее при себе. Я, конечно, не осмеливался попросить достать или сделать мне такую же, тем паче, что играть не умел, да и слишком юный возраст не позволял быть принятым в эти игрища. Однако на вопрос, где он такую раздобыл, Тим охотно пояснил, что один знакомый выточил ее за поллитровку на заводском токарном станке.

- Мне Тарзан за нее червонец предлагал, понял? - сообщил он как-то. - Так что смотри, посеешь - и мне хана, и тебе. Головы поотрывает, пускай даже эта тюха и не его... А может и правда толкануть, чтоб отцепился, а?

Я, как мог, уговаривал его не поступать опрометчиво...

Тарзан был патлатым семнадцатилетним детиной, тунеядствующим в ожидании призыва в армию и от безделья не ведающим, куда же подевать собственную молодецкую удаль. Как часто бывает в таких случаях, разыгравшаяся от переизбытка свободы и вермута кровушка однажды ударила в бесшабашную головёнку с такой силой, что ее хозяин незаметно для себя сменил предполагаемую шинельку на ватную телогреечку с простроченным на груди номерным знаком. Совместно с двумя такими же взбодрёнными пэтэушниками тезка знаменитого лесного супермена напал темной ночью на одинокого прохожего и совершил дерзкое ограбление, вытряхнув из чужих карманов около полутора рубля. Очевидно, скромность выуженной суммы повергла троих романтиков с большой дороги в уныние, и потому они присовокупили к своему деянию отягчающие обстоятельства, переломав жертве несколько рёбер. Смятая рублевая бумажонка и горстка мелочи, изъятые спустя некоторое время милицейским патрулем, фигурировали затем на суде как вещественные доказательства алчности и ненасытной жажды троицы "джентльменов удачи".

Всё это Тим поведал мне уже когда мы настолько сдружились, что знали друг о дружке практически всё, что положено знать дружившим пацанам: где живем и кто родители (я, понятное дело, старался не слишком отягощать Тима расспросами на эту тему), кем мечтаем вырасти, какие девчонки нравятся; любимые увлечения и сокровенные тайны стремились совмещать, насколько это было возможно, с максимальным взаимным интересом.

Кому из нас доводилось вот так с кем-то дружить? Мне - посчастливилось, хотя и на короткий срок...

Что же все-таки нас сближало? Наверное, в первую очередь одиночество, да еще, пожалуй, неполноценное воспитание. Мне не хватало отца, который в те годы прожигал, подобно Тиминому, свои дни в обществе зеленого змия, Тиму же - обоих родителей. Еще в первый день, прячась среди бетонных панелей стройки, словно что-то прикрыло нас под одной кровлей и зажгло маленький огонек, чтобы нам было светлее и теплее вдвоем. Мы, разумеется, друг другу в этом не признавались, а просто по какому-то негласному побуждению вели себя так, будто иначе и быть не могло, и мне часто казалось, что мы дружим уже давно, целые годы, и я знаю Тима, сколько помню самого себя.

Мы не клялись в вечной дружбе и не божились всегда и во всём обоюдно помогать, и тем не менее всячески старались на деле показать, что в любой момент готовы на взаимное самопожертвование, помогая один другому. Мне вспоминаются десятки случаев, когда Тим или я безо всякой для себя выгоды или корысти поступали таким образом. Один случай хотелось бы отметить особо - он застрял в памяти ярким примером нашего единомыслия и общего стремления к свободе самовыражения.

...Стоял апрель, месяц моих давних симпатий. Запахи пробудившейся от очередной спячки природы волнующим дурманом обступали со всех сторон. Но в отечественных городах и весях это время не только весеннего праздника всего живого, но также дармовых полупринудительных работ, с незапамятных лет отнюдь не портивших общей веселости и подъема духа. Субботники, как правило, медленно, но верно перерастали в массовые пьянки, особенно в рабочих кварталах городов. Тенденций к изменению этой традиции не наблюдается и по сей день: вычистив авгиевы конюшни (или же иногда просто сделав видимость подобного), деятельная часть населения разбредается по излюбленным местам, дабы облагородить термин "великий почин".

У любителей резаться в тюхи было одно излюбленное место, и находилось оно на задворках Тиминого дома. Несколько частных гаражей и бетонная ограда строительного объекта достаточно надежно оберегали эту довольно ровную площадку, посыпанную невесть кем и когда песком и гравием, от нежелательных взоров посторонних. Цинковая битка Тима творила в этом месте чудеса; вдоволь наигравшись, он покидал его как на крыльях, триумфально позвякивая оттягивающей карманы мелочью, а я - с замирающим предвкушением какого-нибудь лакомства, добытого с помощью верной и натренированной руки. Тим не был жмотом: зная, что я также обделен многими житейскими благами, он покупал пирожные, конфеты и прочие мелкие детские радости на двоих.

Воистину, то местечко явно приносило нам удачу.

И вот тогда, словно ушат холодной и грязной водицы опрокинулся нам на головы в середине апреля. Горстка жильцов Тиминого дома (правильнее было бы - дома, из которого его выживали, но к чертям такую правильность) во главе с тучным и краснорожим активистом из домкома (Тим называл его "сто кило навоза") в один из субботних дней оккупировала нашу площадку и принялась деловито ковыряться на ней.

Мы с недоумением следили за их шумным копошением. Когда стало ясно, что они собираются там что-то возводить, неумело копая несколько ям, Тим сказал мне:

- Подойди и спроси, что тут будет. А то эти хмыри меня хорошо знают, особенно "навозный"...

Я выбрался из-за гаражей и, стараясь придать себе невинный облик, робко подошел к группе старательно пыхтевших "трудяг", закапывающих в грунт деревянные столбики. Пот лил с них градом, орошая песок.

- Скажите, пожалуйста, - с ангельским оттенком в своем голоске, обратился я к повернутой ко мне заднице предводителя, - а что здесь строят?

"Стокилонавоза" нехотя оглянулся и прорычал:

- А ну, топай отсюдова, щеняра сопливая! И скажи своему бездомному огрызку, а заодно и остальным дружкам, что если еще раз кого тут увижу - руки-ноги пообрываю! Расплодилось вас тут, что собак нерезаных, аж проходу нет...

- Ладно, завтра узнаем, - решительно произнес Тим, когда я, задыхаясь от бешенства, передал ему ответ.

...Придя сюда на следующее утро, мы угрюмо воззрились на столик и две скамеечки, вкопанные на том самом месте, где еще совсем недавно кипели страсти по изделиям монетного двора. Теперь, как можно было догадаться, они будут кипеть во имя рогатой и бородатой скотины, одно название которой уже оскорбительно. Вот тебе и великий почин!