Так был заложен первый камень в фундамент нашей с Тимом необычной и, как потом выяснилось, недолгой дружбы. Тиму было тогда одиннадцать лет, он был старше меня на три с половиной года. Однако этот факт нисколько не препятствовал, как часто бывает в юном возрасте, сближению двух на первый взгляд разных и в то же время столь схожих по характеру и воспитанию мальчуганов.
Очень скоро я узнал, что Тим вёл исключительный образ жизни, разительно отличавшийся от образа жизни простого советского дитяти. Тому было немало причин. Прежде всего следовало отметить, что он был интернатовцем, хотя и здесь считался на особом положении - почти всё время находился в бегах. Ни для кого не секрет, как порой туго приходится в казенных детских учреждениях многим ребятишкам. Побéги в таких местах - такое же обыденное явление, как для простых школ - художественная самодеятельность. Особенно когда есть куда убегать. А Тиму было куда: к жившему неподалеку от нашей школы папаше, отторгнутому от сына государством путем лишения родительских прав. Мать же Тима умерла за несколько лет до описываемых событий, кажется, от вторичного инфаркта, Тим плохо ее помнил.
Едва ли любовь к единственному родителю притягивала магнитом неприкаянную душу одиннадцатилетнего отрока под отцовское крылышко. "Батяня", как его называл сын, отнюдь не стремился спорить с государством по поводу монолитности собственной семьи. Скорее наоборот - тащил ее волоком к эшафоту, чтобы обезглавить. Вернее - четвертовать, поскольку женские руки в этой семье уже отсутствовали. Ноги (если иметь в виду самого Тима) ей, похоже, также не принадлежали. Палачом, занесшим топор для окончательного удара, был алкоголизм.
Жизнь "батяни" измерялась не летами, а градусами. Трезвое состояние ему было несвойственно - он являл себя миру либо в стельку пьяным, либо с похмелья; находясь в состоянии номер один, почти не менял горизонтального положения. Ложа у него были чрезвычайно разнообразны (пожалуй, единственное, что вносило в такую жизнь разнообразие): лестничная площадка, скамейка, уличный тротуар, детская песочница, дворовая клумба, липкий вытрезвительный топчан, и реже - собственная ободранная раскладушка, до которой ему было крайне тяжко добираться. Особенно в те дни, когда появлялся призрак в лице единственного отпрыска и деловито конфисковывал ключи от квартиры, чтобы на какое-то время утвердиться там самолично. Преданному служителю Её Величества Водки ничего в таких случаях не оставалось, как провожать затуманенным взором суровое чадо и опрокидываться на более привычную для себя постель - земную кору с ее осадочными породами и органикой.
Разумеется, рассчитывать на теплый домашний приют, имея такого попечителя, Тиму не приходилось. Но здесь, я думаю, большую роль играл фактор собственного гнезда: как-никак родной дом, своя крыша над головой, а не провонявшиеся хлоркой и щелочным мылом интернатовские полукамеры или же окрашенные в зловещие тона стены детприёмника. И пускай из мебели только раскладушка да старый комод на трех ножках; главное - это ощущение своей обители, так несправедливо ускользающей от тебя с помощью тупых и равнодушных взрослых, что часто наведываются сюда с папками в ухоженных руках. Мне думается, вид этой самой папки и привел Тима в ярость, когда мы чудом спаслись в тот первый день от лап Закона.
Однако не меньше, чем собственную крышу над головой, Тим уважал свободу. Бродячие по закоулкам и пустырям ребячьи вольницы были его стихией. Там он ощущал себя форелью, вырвавшейся из затхлого пруда в стремительную речную протоку, где резвятся и охотятся стаи таких же бесенят со сверкающей чешуей и той непередаваемой грацией в движениях, свойственной большинству хищников.
И в то же время он не стремился к главенствованию; амбиции вожака у него отсутствовали, хотя некоторый авторитет в определенном кругу имел. Многим со стороны Тим казался той самой приблатненной шпаной, которую всячески избегают и которая является в некотором роде кузницей кадров для уголовного мира. Однако это было не так. Скорее, этой самой шпаной, а точнее, одной из ее разновидностей, можно было считать нас, зловредных детенышей продленки, живущих (по крайней мере, в часы ее работы) по законам стаи и не терпящих отторженцев.
Но бывают в природе явления хищников-одиночек, с которыми приходится если не считаться, то, по крайней мере, мирно сосуществовать, не делая друг другу попыток оттяпать клок шерсти. Мне думается, Тим как раз к такому типу индивидуумов и принадлежал. Живя как бы и вне закона, он этот закон уважал и старался не нарушать, если иметь в виду закон неписаный. Что же касалось законов официальных, то здесь было совсем иное дело - он казался их нарушителем уже потому, что жил на свете. Для него в обществе как-то не находилось ячейки. Он был изгоем в интернате, куда государство его спихнуло, и который сам по себе являлся нарывом на его, государства, теле; он же оказывался вне закона, избегая этого нарыва в стремлении попасть в нормальную человеческую обстановку. Не раз он признавался, как хотел бы посещать обычную школу, готовить дома уроки, а не черкать ахинею на покореженных казенных столах, и спать хотя бы на раскладушке, а не ворочаться на дребезжащей пружинами койке в ожидании очередной пакости со стороны неугомонного интернатского социума. Выходило, что Тима травили везде, кроме как под открытым небом. Вот почему ему пришлось волей-неволей бродяжничать по белу свету, зорко оглядываясь вокруг. Этакий современный урбанизированный прототип Гекльберри Финна; сходство с твеновским героем в некоторых моментах просто бросалось в глаза (алкоголик-папаша, нескончаемые ударения в бега и многое другое).
Внешне сходство тоже как будто ощущалось. Тим был обычного для своих лет роста, худощав, как ему и полагалось. Лицо слегка удлиненное, с ямочкой на подбородке, нос прямой, губы тонкие. Волосы у него очень быстро росли, и от частого пребывания на воле казались миниатюрной копной сена, свалившейся на голову. На первый взгляд - без особых примет, однако если внимательнее приглядеться, это заблуждение отступало, стоило только увидеть его глаза.
А глаза у Тима были особенные. Тогда, в семи-восьмилетнем возрасте я, понятно, не мог еще разобраться, в чём же выражалось несоответствие между детским лицом моего друга и особым выражением на этом лице, излучаемым словно из глубин души, что совсем не характерно для ребячьей типологии. Это выражение исходило из взгляда, который, как я понял много лет спустя, был взглядом взрослого человека. В нём отсутствовали наивность и любопытство, свойственные детскому, где отражается, стремление к познанию окружающего и радость вступления в него. В глазах Тима уже плотно засело выражение суровой заботливости человека, которому давно приходится думать о хлебе насущном и руководствоваться при этом твердо установленными раз и навсегда жизненными принципами. Суровая действительность наложила свой неумолимый отпечаток на внешний облик этого мальчугана, заставляя его гораздо быстрее адаптироваться во внешней среде, нежели большинство его сверстников.
Правда, иногда эти глаза преображались, и заключенное в глубинных казематах детство стремительно прорывалось наружу. Тогда в зеркалах Тимовой души появлялся озорной блеск, и они начинали сверкать задором и азартом, - Тим на время становился самим собой, простым сорванцом с городской окраины. Чаще всего это случалось при игре в тюхи - так в наших краях прозвали одну из самых популярных среди не одного поколения мальчишек игру в чику. Суть ее заключалась в стремлении попасть или же перевернуть по отдельности стопку монет, выставленную на кон, специальной биткой, которая и называлась "тюхой".
Теперь эта игра отошла в историю, - отчасти из-за инфляции последующих десятилетий, превратившей все отечественные медяки и гривенники в шлак, отчасти из-за трансформации детских и подростковых увлечений, в том числе и незаконных. Юного взломщика киосков "Союзпечати" и магазинных касс успешно оттеснил нашпигованный прогрессивными технологиями хакер.
