Уже очень давно никто не целовал его вот так… как Баки.
Да и Баки целовал его всего-то… дважды? Трижды? Нет. Тогда, в Бруклине, это точно было дважды за всю… ночь? Нет. Это длилось совсем недолго, в лучшем случае час, а то и меньше.
Баки снимал чердак, скворечник под крышей, продуваемый из всех щелей. Стиву было восемнадцать, и он уже стал сиротой, Баки исполнилось девятнадцать, и он нашел работу, заработка с которой хватало на то, чтобы снять свой угол и жить самостоятельно, еще и помогая семье. Баки зазвал его в гости, отметить новоселье, и вообще он в то время постоянно навязывал Стиву свое общество, считая, что его нельзя оставлять наедине с горем утраты.
Бурбон был отвратительным. Они говорили о чем-то, долго и горячо…
Напились.
…Кровать там была просевшая и скрипучая… Именно поэтому все случилось на полу, куда они кое-как свалили матрасы. Это все, на чем пьяный и до боли возбужденный Стив сумел настоять. В его воспоминаниях все дробилось и прыгало. Вот они сидят и пьют горький виски, который обжигает горло и живот. Стива мутит от одного только запаха, комната начинает качаться, но в груди очень тепло и даже в чем-то по-своему приятно, и он заплетающимся языком упрямо доказывает что-то Баки… что-то очень, очень важное…
А в следующем кадре его памяти они уже целуются. Память не сохранила, кто кого поцеловал первым, но в этом кадре он зачем-то пьяно тычется другу в губы, чувствуя, что ему хочется, сильно хочется, и это так увлекательно, и невозможно нужно. Этот поцелуй уже не был первым, и это было важно, потому что отчаянно хотелось вернуть ощущение и целоваться, этого хотелось до боли, до крика, словно чужими губами он хотел погасить пожар у себя внутри. В этом кадре памяти он пытается поцеловать, промазывает, чуть не плача, соскальзывая мокрыми губами. Пока Баки не берет в ладони его лицо и не целует сам, как надо. Это… волнующе.
Остальные кадры смешивались, накладывались друг на друга…
Они оба были на взводе. Баки раздевал его, целуя в шею. Баки трогал его рукой сквозь одежду и зачем-то спрашивал, делает ли Стив это с собой. Он не сразу понял, о чем говорит Баки, млея от его руки между ног, а когда понял, зачем-то соврал, что да. Это была неправда, но ему было стыдно признаться в этом Баки, хотя он действительно не занимался рукоблудием, считая это унизительным и грязным, недостойным христианина…
Он стал это делать потом. Регулярно. Безнадежно пытаясь оживить ощущения.
Да. С поцелуев все началось. И уже потом, когда все закончилось, Баки приник к нему долгим медленным поцелуем во второй раз. Они лежали и целовались после случившегося. Баки выцеловывал его безвольный рот лениво и благодарно, уже разморенный усталостью, давая ощутить свое счастье.
А Стив… он был пьян и вообще впервые с кем-то целовался вот так, сливаясь ртами, поэтому просто поддавался и плавился от поцелуя. И не только целовался он так впервые…
Баки был первым, с кем у него была связь. И единственным мужчиной, с кем у него была связь.
Если так можно назвать час пьяного, неловкого подросткового секса, от которого из воспоминаний-то осталось сочетание тянущей боли, стыдливой раскрытости и щекочущего скольжения, посылающего волны мелкой, неконтролируемой дрожи по ногам. И какие большие и горячие были у Баки ладони…
Это была ложь. Он помнил. Он помнил все.
Стоило только воззвать к воспоминанию, как оно разворачивалось перед мысленным взором.
Было темно, холодно, страшно и стыдно. И возбуждающе волнительно. Они лежали вплотную, как ложечки; Баки льнул к его спине, дышал в шею, одной рукой придерживая его бедро, другой держал Стива в охапке, просунув руку ему под бок. Было неудобно, но Стив ни за что не сказал бы об этом. Потому что Баки прижимал его к себе, к теплому, большому себе, и жгуче толкался в него там, сзади, широкий и плотный. Там, где раньше ощущались горячие жадные пальцы. Стив прятал лицо, жмурился, стараясь не слишком теряться в том, что Баки делает с ним, и в том, как садняще тянет у него внутри. Было тяжело от веса Баки, когда тот чуть наваливался, стараясь ворваться поглубже, и сперва было больно, очень, а потом, под конец, стало даже хорошо.
Мучительно хорошо.
Было много страха. И любопытства. И доверия. Да, наверное… доверия было больше всего. Потому что даже будучи пьяным, даже в холодной темноте, даже чувствуя саднящую боль в столь постыдном месте, Стив знал, что Баки не причинит ему вреда. Это было какое-то глубинное знание, позволяющее делать все это, не задумываясь.
И идти на все, до конца.
Он помнил, как наслаждение в нем все росло и росло, и ширилось, крепло, переполняло, и Стив не замечал, как вскрикивает в такт толчкам, боясь, что оно разорвет его на части. Наслаждения было слишком много и хотелось, страшно хотелось куда-то его исторгнуть, излить, но он не знал как, и уже не мог удержать его в себе…
Стив кричал от оргазма, высоко и надрывно, выкрикивая свою нестерпимую, невыносимую радость.
Все последующие разы он всегда переживал этот сладостный миг молча, позволяя себе разве что стон.
Он помнил.
Он помнил это. Столько лет спустя – помнил. Даже горький привкус бурбона у себя во рту – и во рту у Баки. Помнил колышущуюся перед глазами темень, полную жаркого обоюдного дыхания и страшного, возбуждающего осознания того, что они взаправду занимаются этим. От горячего хмельного шепота, полного нежностей и пошлостей, от того, как Баки, кусая шею, туго наполнял его сзади, мурашки горячо стекали в низ живота, и хотя ощущения поначалу не были особо приятными, вся обстановка, темнота, руки Баки и бьющее наотмашь сквозь алкогольный кумар понимание «Я делаю это, я делаю с Баки! И он делает это со мной»… Это возбуждало так сильно, что он скулил, горлом выстанывал свое изнурительное желание. И накрывал потной ладонью руку Баки, которая с бедра соскользнула вперед, между его пышущих жаром ног. Эта рука ласкала его, она сжимала и двигалась, и Стив подстегивал ее ритм своей рукой, откровенно демонстрируя, как ему хорошо. Его качало на волнах удовольствия, и так хотелось взорваться наслаждением, прямо в руках у Баки, разметаться, исчезнуть…
И непременно не выжить, чтобы, не приведи Господь, не пришлось смотреть после этого Баки в глаза.
…Утро было ужасно неловким. Хотелось умереть от стыда. Казалось, уже ничто не поможет вновь собрать то, что было, даже обоюдная головная боль похмелья, но Баки и тут его спас. Они сидели рядом на кровати, не глядя друг на друга, Стив с головой укутался в простыню и дрожал от холода и шока, а Баки, уже почти одетый, с мурашками по голому торсу, говорил, что это была случайность, и до чего только нельзя дойти под влиянием алкоголя и сумрака. Что это жизненный опыт. И что дружба всегда будет важнее.
Но что того хуже – он взял ответственность на себя.
Потому что он извинялся. Он просил прощения. Стив помнил, как робко и боязливо Баки коснулся его плеча, и Стив рискнул поднять на него глаза. Баки был очень красив в тот момент. Красив и печален. А он только кивал, как проклятый трус, совсем опустевший, стараясь не выдать, что эти слова падают в него как камни. Они были правильными. Спасительными. И решить все это как-то иначе было нельзя.
«Мы были пьяны. Мы совершили ошибку, но мы не позволим ей разрушить нашу дружбу».
Все так. Но стыд пережал ему горло настолько сильно, что хотелось умереть. Очень. Потому что в тот момент было проще воткнуть кухонный нож себе в живот, чем признаться, насколько хорошо ему было ночью.
Они решили, что так будет лучше. Стив сделал вид, что простил его, хотя прощать было нечего.
Баки через три дня ударился в романтические отношения с новой девчонкой. Он быстро пришел в норму.
А Стив… Стив еще день или два садился с трудом, розовея щеками от воспоминаний, и томился тихой грустью. И еще тем, что кое-что запомнил из того, что Баки в горячке шептал ему.
«Стив, вот так, маленький, вот так… ах, черт, какой ты тесный… расслабься немного, дружище, Стив, я так хочу, чтобы тебе было хорошо… Ты хочешь меня? Ты думал обо мне вот так, а?.. Тебе нравится? Я же чувствую, как ты хочешь меня вот тут, я тоже тебя хочу, чувствуешь, как сильно?.. Ты меня с ума сводишь… Я тебя обожаю, Стив… Я люблю тебя, маленький…»
