— Что творится у нас, бабы! Военные из НКВД затащили девку в черную легковушку и дерут по очереди, что кобели. Она орет, сердешная, а энтим тыловым бандюгам хоть бы хны.

Бабка поставила на крыльцо пустую плетеную кошелку, стащила с седой головы платок.

— Вот защитнички, мать их в душу! Ни креста на них ни совести.

Надо в комендатуру заявить, может, поймают кого…

Сбежался народ, в основном женщины и детвора. Мальчишки, что повзрослей, мелькая босыми ногами, помчались смотреть, что за представление там в аллее. Вернувшись вскоре, доложили:

— Уехали! И девку увезли! Она тока в кофточке, а юбки нет. На лице кровь. Губы разбиты.

Мальчонка помоложе стращал:

— Один военный с усами кричит — кышь отсюда, мелюзга! И наган достал. Тут уж давай Бог ноги…

Я не помню, как оказалась в дровяном сарае. Заперлась на крючок. Тело все тряслось, как в лихорадке. Перед глазами радужные круги. Теперь-то, конечно, я поняла, куда делась Вера Локоткова. И, упав на колени, стала креститься на дощатую дверь:

— Господи, помоги, избавь от лютого надругательства, лучше убей сразу.

Таким было мое потрясение.

Молитва не помогла. Я нашла в углу тонкую грязную веревку. Расправила ее, сделала петлю и, шаря глазами по стропилам, нашла перекладину, за которую привязала другой конец веревки.

Теперь не застанут меня врасплох, если начнут искать, успею уйти от них навсегда.

Я просидела в сарае до утра…

…Команда наркома так и не появилась. Вероятно, Лаврентий Павлович, как всегда, неожиданно укатил в Москву и забрал — всех слуг с собой. Но пропала куда-то бабка Авдотья. Никто ее с того вечера, когда она шумела во дворе, не видел. И я только пожимала плечами: кому старуха-то понадобилась? Незапертая ее каморка с неделю пустовала. Затем пришел местный участковый с начальником ЖКО, и комнатка была опечатана. А через день уже обитали в ней новые жильцы: какой-то одноногий инвалид в застиранной гимнастерке с тихой женушкой.

Я никак не могла оправиться от страха. «Как просто и бесследно уходят люди, — растерянно думала я. — И никому до этого нет дела». Все-таки меня не оставляла надежда: может, Веру подобрали и отвезли в какую-нибудь ближайшую заводскую клинику? Я обошла несколько таких лечебниц, но нигде никто не видел белокурую девушку. Одиночество и беспокойство души терзали меня. Я не могла спать, без причины плакала. И конечно же, отправилась в госпиталь. Однако на работе меня не восстановили. С наркомом НКВД связываться никто не хотел. Начальник госпиталя, пожилая женщина в полковничьем мундире и накинутом на плечи халате, почти никогда не расставалась с папироской. Поморщив лоб, она посмотрела на меня и коротко сказала:

— Не могу, голубушка!

И полюбопытствовала, сунув папиросу в пепельницу.

— Вы что, родственница Лаврентию Павловичу?

— Да, вроде этого, — отозвалась я с иронией.

Возвращалась из госпиталя униженная, разбитая, словно в полубреду. «Зачем такая жизнь! Мое позорное положение никогда не кончится, а если все-таки оборвется, то, наверное, как у Веры. И никто не узнает, куда я денусь».

Я так задумалась, что проехала до конечной остановки трамвая. Тут, у рельсового кольца собралось много людей, в основном детворы и пожилых женщин. Меня привлек их общий разговор:

— На Самарке, на отмели, женщину нашли. Полуголую. Только в кофточке. Вроде, молодая, светловолосая… Убитая выстрелом в затылок…

— Почему вы решили, что убитая, — спросил какой-то интеллигентный старичок.

— Так целый пучок волос на затылке выгорел. Я — фронтовичка. Знаю, когда это бывает… Коренастая женщина опиралась на посошок и заметно хромала.

Меня как ветром сдуло с остановки. Не помня себя, кинулась по чахлому тут лесочку к реке. На берегу еще не разошлась толпа. Люди подходили к самой воде, где торчали зеленые камыши, и на что-то смотрели. Затем отходили. Участковый, уже знакомый мне пожилой мужчина, который опечатывал квартиру бабки Авдотьи, спрашивал подходивших людей.

— Может, опознает кто погибшую?! Ни документов, ни одежды… Откуда только она тут взялась?!

Я приблизилась к мокрому распластанному телу. И едва не упала. Люди подхватили меня, усадили на выброшенную рекой лесину. Конечно же, я сразу узнала Веру, но сказать об этом значит подписать себе смертный приговор. Стиснув зубы, я молчала, не в силах ничем помочь своей случайной подружке.

После войны началось что-то невероятное. Беспощадно снимали с должностей заслуженных людей — директоров заводов. А ведь многие из них спасли страну, создавая в тяжелейших условиях оружие победы: легендарный танк Т-34, знаменитую «Катюшу» и штурмовик Ил-2, родина которого — город Куйбышев. Дошла очередь и до директора подшипникового завода. На этом предприятии я работала последние три года. Мне было искренне жаль его. Он исчез так же тихо и бесследно, как исчезли многие в то смутное время…

Единственным гостем в квартире, где я жила как пленница, был портрет Сталина, который я то вешала на стену, как икону, то убирала в чехол. Я не знала как поступить: портрет вождя привезли еще в сорок втором Вано с поваром Гиви и оставили в углу. Я пыталась угадать, где же место великого человека теперь? В нашей стране всегда было сложно с разгадками. Сегодня человек «на коне», а завтра — «враг народа». В местных газетах и по радио склоняли имя еще одного директора — авиационного завода — Михаила Сергеевича Жезлова, Героя Соцтруда — и ему был предопределен тяжкий путь в неизвестность.

В народе бытовало мнение: у товарища Сталина вырос большой зуб на директоров-евреев. Истинных причин репрессий никто не знал. Вероятно, для того, чтобы придать репрессиям видимость законности и как-то документально подтвердить обвинение целой группе врагов народа, в Куйбышев опять прикатил Берия. О бункере уже не было никаких разговоров, словно о нем забыли. Пришла Победа. Убежище товарищу Сталину не понадобилось. И напрасными оказались средства, потраченные на подземное великолепие, напрасно были казнены сотни безвестных строителей.

С наркомом прибыл полковник Саркисов и еще какой-то довольно молодой полковник, которого я видела впервые. Новая форма с генеральскими погонами делала Лаврентия Павловича неузнаваемым. Он казался даже выше ростом и свежей лицом: исчезли мешки под глазами и желтизна щек. Усов тоже не было…

— Что-то ты постарела, — сказал он, оглядев меня с ног до головы. — Опять работаешь?!

— А чем жить? — отозвалась я.

— Я пособие назначил, — напомнил он.

— Я от него отказалась еще в сорок втором. Руки есть, ноги есть, зачем пособие?

— Ну и зря, — сказал он. И внимательно, с подозрением посмотрел на меня. — Учти, я старух не жалую…

Мне сразу стало не по себе.

«Пустит по кругу… и конец!» — подумала я.

Лицо мое, наверное, побледнело, и Лаврентий Павлович не стал добивать мои надежды на завтрашний день. Однако времени на канитель со мной у наркома тоже на оказалось. Он вскоре уехал по делам в управление области и пробыл там до позднего вечера. А ближе к ночи на него было совершено покушение.

Когда легковушка катила к Машстрою мимо заросшего лесом оврага, кто-то выстрелил в заднее стекло. Грузовик с охраной обычно следовал в некотором отдалении, этот фактор был использован. Из машины даже видели промелькнувший за кустами под мост «Харлей», но не слышали выстрела и не придали мотоциклу никакого значения. Тем более, дороги в овражек для автомобиля не было, и это покушавшиеся тоже учли. Пуля их все-таки нашла Лаврентия Павловича. Он всегда таился на заднем сиденье, и вот — касательное ранение: ему поцарапало сверху ухо и задело висок. Снайпер ошибся на сантиметр.

Окровавленный и злой Берия готов был выпрыгнуть из ботинок и, сверкая белками глаз, орал на охрану:

— За что кормлю вас, олухи! Никакой бдительности! Это должно было случиться!..

Я смазала ему царапину на виске и ухе йодом и залепила марлевые тампончики лейкопластырем. Он продолжал рвать и метать. Столкнул с подоконника горшок с цветами. Затем вышел на балкон и хищно, пригнувшись, смотрел в темень. Я молча собрала веником на поднос землю, глиняные черепки и протерла пол мокрой тряпкой. Полковник Саркисов с подозрением следил за мной.