Архитектор споткнулся, кувырком упал на землю, выпуская из рук обойму, рюкзак. Из раскрытого мешка посыпались иконы. Но все это уже секундой позже. Шатохин услышал выстрел. Левую ногу выше колена обожгло так, что он присел, обеими ладонями закрыв обожженное место. Между пальцами просочилась кровь.

Выстрелил его карабин. Как это могло случиться? Вроде, перед тем, как бросить, поставил на предохранитель.

Архитектор сидел в пяти шагах от Шатохина, тяжело дыша, смотрел на него мутноватыми от усталости и бессонницы глазами.

— Витя Войцеховский! Немедленно беги к реке. Беги прямо на солнце и выбежишь к реке, — зазвучал усиленный мегафоном женский голос, наверное, приехавшей учительницы. — Ты понял меня, Витя! Беги к реке. На Тасеевском лугу пожар.

Послышался и скоро пропал шум мотора. Должно быть, автобус уехал с территории бывшего Иветского острога.

Игольников посмотрел в сторону, откуда доносились звуки, потом взгляд его скользнул по карабину.

— А ну, отползи дальше, — Шатохин вынул из кобуры пистолет, поставил на боевой взвод.

Игольников подчинился.

— Вот так… — Шатохин подвинулся вперед, подобрал карабин. — А теперь вставай, пойдем.

Игольникову не нужно было повторять дважды.

Шатохин смог сделать несколько шагов. Острая боль в ноге повалила его около рюкзака.

— Подожди, — велел он.

Игольников обернулся. Страх промелькнул у него в глазах.

— Я не стрелял. Не я ранил. Я не виноват, — быстро заговорил Игольников.

Шатохин молчал.

— Я пойду… Пара минут — и все. Поздно будет. Видите, что творится, — продолжал Игольников. Глаза его смотрели то на бушующее невдалеке пламя, то на оружие в руке Шатохина. — Можно? — с опаской еще раз взглянув на пистолет, не дождавшись разрешения, Игольников отступил, побежал прочь.

— Стоять! — голосом, которому нельзя было не подчиниться, остановил его Шатохин.

— Что, скучно одному? В компанию берешь? — овладев собой, сказал Игольников спокойно, даже насмешливо.

— Слышишь голоса?

— Ну?

— Туда и беги.

Игольников обрадованно кивнул, побежал. Шатохин с безразличием смотрел ему вслед.

— Алексей Михайлович! Товарищ майор! — звал теперь Шатохина в мегафон голос Хромова.

Можно было откликнуться выстрелами. Нет. Поздно! Даже если бы тут же сумели отыскать его, все равно поздно. Ему не помогут, и сами не сумеют уйти от огня.

Среди высыпавшихся из рюкзака икон сверху лежала икона Божьей Матери с прильнувшим к ней младенцем. Лик Богородицы был полон скорби.

Евгений Морозов

Наложница

Из хроники личной жизни наркома Берия

О личной жизни «сильных мира сего» всегда складывались легенды. Сначала рождались слухи. Потом они обрастали мыслимыми и немыслимыми подробностями. Это было хоть и любопытно, но все же бездоказательно. Слухи — они и есть слухи.

И вот, кажется, явилась редкая возможность познакомиться с личной жизнью одного из самых одиозных руководителей нашего государства с помощью чудом оставшегося в живых свидетеля.

Эту пожилую женщину привел в редакцию ныне покойный Николай Романович Хныкин.

— Вот, — сказал он. — Хочет поговорить с живым писателем.

И оставил нас вдвоем.

У женщины было умное, приятное, но очень грустное лицо. Седые локоны не старили, а скорее украшали ее. Редкого цвета глаза — голубые, с фиолетовым оттенком. Я ни разу не видел таких глаз. С минуту, наверное, она внимательно изучала меня. Не представилась и не спросила, кто я. Лишь расстегнула верхнюю пуговичку на шерстяной кофте.

Чуть помолчав, сказала:

— Хотите, я вам расскажу про Берия? Много лет ношу эту тайну. Уж невмоготу…

Растерянно я взял со стола авторучку.

— Ничего не записывайте, — вздохнула она. — Это все равно не напечатают…

В то время, пожалуй, да. Не напечатали бы. Потому я и не торопился нести рукопись в газету или журнал. Но теперь, пятнадцать лет спустя, многое изменилось. Лишь история наша, подлинная, а не мнимая, осталась прежней. И право наше на ее познание стало реальным.

Записывать за ней было легко. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова и делая паузы, словно заново переживая каждый эпизод своей трагической судьбы…

Вот ее исповедь…

Я видела его еще в тридцать восьмом. Тогда мне было четырнадцать. Наш трудовой пионерский лагерь расположился на берегу узенькой Яузы. Кончался август, довольно теплый и сухой, лишь по ночам выпадали студеные росы. Много было в тот год кислых диких яблок, ежевики. На лесных полянках пламенели островками калина и шиповник. В зарослях прятались пушистые серые зайчата и молодые тетерева. А важные бородатые глухари даже не боялись нас, школьников. Кормились тут же в овражке отбросами кухни.

Задание у пионеров было несложное — запасать для аптек целебные ягоды и яблоки-кислушки, из которых потом на фабрике делали пастилу. Мы таскали свою добычу ведрами, сушили на расстеленном брезенте, и приезжавшая в лагерь полуторка почти ежедневно увозила дары леса в город.

В тот памятный воскресный день занялась в лесу стрельба, и завхоз пионерлагеря, старенький Ефим Евсеевич, тайно поведал:

— Сегодня за шиповником — ни-ни: охотники из наркомата понаехали. Насшибали тетеревов уйму. Сказывают, для Кремля. За речкой у них пир горой.

Никто из ребят и девчонок этому не удивился: охотники так охотники. У них своя жизнь, взрослая. У нас — своя.

Получился отменный день отдыха. Мы пекли на костре лесные яблочки, пили с сухарями заваренный травами и калиной душистый целебный чай. А к вечеру вдруг прикатили на черной легковушке развеселые военные, познакомились с нашей начальницей и врачихой, и по лагерю прошел слух, что перед нами будет выступать небезызвестный дядя Петя Ермаков или «товарищ Маузер», который лично расстрелял царя Николая и всю царскую семью.

От этого сообщения стало не столько интересно, сколько страшно. Но попробуй кому признаться! Я дежурила по столовой, помогала мыть посуду, разносила обед по палаткам и сумела поближе рассмотреть гостей.

Самый важный из них — Лаврентий Павлович, с тонкими усиками и ростом совсем небольшой, в зеленом картузе, в мундире с карманами на груди и в пенсне. Почему-то он показался мне похожим на японца. А дядя Петя Ермаков все ходил и ходил нервно взад-вперед, как заведенный, и лицом дергался. Он попросил у поварихи кружку горячего чая и сразу же ее выпил, как холодную воду. Мы даже удивились, как это он сумел.

Остальные гости — шофер Лаврентия Павловича и еще один военный, кавказец с хитрым лицом — ничего не пили и не ели. Шофер хотел закурить папиросу «Казбек», но Лаврентий Павлович сказал:

— Здесь нельзя. Дети…

На площадке, где весь день жгли пионерские костры, выстроились отряды. Дядя Петя Ермаков тяжело расхаживал туда-сюда. Его большие красные руки сжались в кулаки. Говорил он громко и резко.

— Каждый из вас должен быть беспощадным борцом за Советскую власть! Как мы, ваши отцы и деды. Царь Николай — наш классовый враг и потому, когда я навел на него маузер, рука не дрогнула. А царица вообще была немка!..

Отряды застыли, как неживые. В костре стрельнула головешка и полетели искры.

— А дети?

— Это кто спросил?! — дядя Петя вдруг перестал ходить и показался на фоне огня черным.

Из строя вытащили плачущего Гришку Коновалова и поставили перед строем.

— Вот, ребята! — указал на него большим пальцем дядя Петя Ермаков.

— Мальчик пока в младшей оздоровительной группе, — пояснила начальница. — И он не пионер…

Она пыталась объяснить, как младшие попали в трудовой лагерь, но Ермаков отрубил:

— Это не меняет дела!

Черная легковушка стояла под навесом около кухни. В ней сидели Лаврентий Павлович, военный и шофер. Военный что-то сказал.