Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:

— Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!

Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.

— Вот так, — довольно сказал он. — А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.

— Они же боялись! — отозвалась Вера.

— Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…

И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.

— Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..

— Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…

Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.

— Ну, чем не джигит?! — похвалился он.

…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.

Это Лаврентию Павловичу не понравилось.

— Ты что ноешь? Тебя режут? — обиделся он. — Ей приятное делают, а она ойкает!..

Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.

Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ — это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Может, погасить свет? — предложила я.

— Не надо! — горячо отозвался Лаврентий Павлович. — Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.

Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома был хороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.

— Боже мой… Боже мой… — стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.

А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.

— Вот видишь, какая ты умница, — он даже поцеловал меня. — Мы с тобой будем жить — не тужить!

И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».

Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…

На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:

— Успокойся. Этим себе не поможешь.

— Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. — подумала вслух Вера.

Мне нечего ей было ответить.

Вскоре прикатили с железнодорожной станции на полуторке Вано и молоденький повар-кавказец. Кажется, его звали Гиви. Привезли мешки с картошкой, крупами и коробки с консервами, приправами. И еще заклеенный прозрачной бумагой портрет Сталина. Весь груз моментально перетаскали наверх, в квартиру.

Я не сразу его узнала. Личный парикмахер наркома ужасно похудел. Живот ему будто кто обтесал, а лицо стало дряблым и серым.

— Ну как жива-здорова, девачка? — обнял он меня.

— Пока жива…

— А Вано, видишь, совсем другой стал, совсем палавина от Вано осталась.

— Жизнь не всегда мед, — согласилась я, с грустью глядя на старика.

Повар тут же принялся за дело — работы у него всегда выше головы, и разговоры разводить некогда. Его привозили, чтоб приготовить вкусный обед, потом выпроваживали. У каждого своя роль. По виду старика Вано я поняла, что он хочет мне что-то сообщить. И потому схитрила:

— У нас кончились дрова, — сказала я. — Вано, пойдемте в сарай или вы устали?..

— Зачем устал! Нада, так нада, — обрадованно поднялся он со стула и заторопился за мной вниз по лестнице.

И вот мы сидим на березовых плашках и, посматривая на распахнутую дверь сарая, из которой видны красноармейцы охраны, беседуем.

— Помнишь то письмо, бумажный шарик, — заторопился Вано.

— Конечно, — киваю я, набирая на руку колотые поленья.

— Так вот… Лаврентий мне сказал. Гаварит, если Верховный узнает, что мы нарушили государственную тайну, знаешь что будет? Как не знать! — вытер мокрые глаза Вано. — Но сын есть сын!..

Расстревоженное состояние его передалось мне. Я роняю из рук поленья и набираю их вновь.

— Хоть знаешь что о сыне?

— Недавна узнал… Вывели всех зэков еще зимой на лед. Заранее приготовили длинную прорубь. И сначала рабочих, прямо в фуфайках, в стеганых штанах — живых под лед. Потом охрану. Чтоб никаких следов, никаких разговоров про бункер. Исполнитель — какой-то майор Самсонов из НКВД. Вчера полковник Саркисов расстрелял его. Чтоб никаких следов, — повторил тихим голосом Вано.

С минуту он сидел неподвижно. Затем взял у меня из рук поленья.

— Все-таки убежал кто-то из охраны. Из памошников майора Самсонова. Теперь его ищут.

Это я уже слышала из разговоров наркома со своей командой. И потому поверила Вано, каждому его слову.

Он неторопливо нес дрова и дважды сильно покачнулся.

— Что ж, нада жить дальше, — сказал он тихо. — Увлеклись мы. Охранники вон подозрительно смотрят.

— Пусть смотрят, — равнодушно отозвалась я.

И тоже понесла поленья, забыв замкнуть на задвижку дверь сарая. Ветер уже баловался ею, и ржавые петли поскрипывали.

Как-то раз в течение тех трех дней, пока нарком находился в Куйбышеве, мы опять остались с Верой в квартире на какое-то время одни. Я пошла в магазин отоваривать хлебные карточки. Мне такие отлучки разрешались. Казенных продуктов, конечно, хватало, но не пропадать же трехсотграммовому иждивенческому пайку. Без московских гостей я жила не очень-то сытно. Если бы не помогал тайными подачками старик Вано, вообще, наверное, сложно было бы выжить. Военное время на Волге было страшным и голодным. Но одно ценное преимущество есть у женщин — они мало едят. Поклюют, как курочки, и ладно.

Вернувшись, я, к удивлению своему, обнаружила, что охраны нет, квартира на замке. Значит, нарком со своей свитой укатил в Москву. Но куда же делась Вера Локоткова? Я открыла квартиру личным ключом, который всегда носила при себе, походила по комнатам: ни записки, ни какого-нибудь намека на то, что тут случилось. Я подумала, что сбежать Вера не могла. Скорее всего, отдал ее Лаврентий Павлович, как многих, «по кругу». Мне сразу стало душно в квартире. Я распахнула окно и долго сидела неподвижно на стуле. Как-то очень скоро мы сумели подружиться: две подруги по несчастью. Да и что нам было делить? Издевательства наркома? На двоих их доставалось все-таки меньше. Я, грешным делом, еще надеялась, что когда команда Бария уедет в Москву, мы останемся вдвоем. Веселей будет жить в этом чужом для меня городе, в этой домашней тюрьме.

От нашего здания спускалась к реке Самарке ухоженная аллея. Вероятно, до войны она была любимым местом отдыха местных жителей. По слухам, народ собирался здесь в воскресные летние дни семьями. Под березами серели брошенные, давно не крашенные беседки и скамейки, еще не разрушенные окончательно песочные горки. Этим летом березки и клены уже успели зарасти бурьяном. Выходные дни в военном тылу давно отменили. И аллея казалась безлюдной. Лишь изредка искали там первые летние грибы одинокие голодные старухи, которые по ветхости своей не могли работать ни на заводе, ни в подсобных хозяйствах. Чего только они не ели в войну и чем не перебивались — и разные травы, и корешки сусака — из него получалась каша, из крапивы варили витаминные щи. Бабка Авдотья, что жила в тесной каморке на первом этаже, неделю назад получила похоронку на внука и не знала куда себя деть. Вернувшись с аллеи, она несдержанно шумела: