Мы с Томом мгновенно прекратили переругиваться и навострили слух. Да и остальные, обычно на литературе, не стесняясь, занимавшиеся своими делами, попритихли.

- Шекспир гениально понимает и мужскую, и женскую психологию – он гениален и в своем душевном и духовном здоровье, и в проникновении в характер пола. Сейчас я вам продекламирую вам один из сонетов Шекспира, наглядно демонстрирующих предмет спора ученых, исследователей его таинственной и непростой биографии.

Училка подошла к среднему ряду, чтобы ее было видно всем, встала в позу и начала нараспев:

- Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски нежен ты, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.

Твой ясный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но страстью пленена,

Ненужной мне приметой наделила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

Я задумчиво почесал ухо. В принципе, я и не удивлен – нормальный, гетеросексуальный мужчина в жизни бы не стал писать мудреные стихи о любви, не характерно это для мужской психологии. Разве что в зеленом подростковом возрасте, когда папа еще не объяснил, каково это – быть настоящим мужчиной. Из этого делаем вывод – все поэты - геи.

Я повернулся к Тому, чтобы сообщить ему свою догадку, и осекся. Он сидел, растянув губы в улыбке до ушей, кончик его носа порозовел, а глаза, один из которых стал узким, как у китайца, открытый лишь наполовину, лучились и странно блестели.

- Прямо как о Билле, - всплакнул он.

Вот идиот. Похоже, Бен своими пудовыми кулачищами отбил ему его маленький, с грецкий орешек, мозг.

- А теперь запишите домашнее задание. К следующему уроку выучить отрывок из любой трагедии Шекспира.

Краем уха я услышал одобрительный возглас Билла, да и Том радостно заерзал на стуле. Какие тут шекспирские трагедии! Мертвый писака удавился бы от зависти, если бы увидел, какие трагедии разыгрываются у меня под носом!

Я вывалился из кабинета с единственным желанием – оказаться где-нибудь подальше от этого места, в тундре, джунглях, на северном полюсе, где угодно, только бы там не было Шекспира и Каулитца, на пару разжижающих мой мозг. Том, как назло, не отставал и шел за мной, весь трясясь от желания поговорить на свою больную тему, или от какого другого желания – мне решительно все равно. Я подошел к стенду с расписанием и стал демонстративно его изучать. Друг ждал, пыхтя и топчась на месте, шмыгая кровавыми соплями. И на что я надеюсь, он никогда еще не отступался от того, что могло взбрести ему в не отягощенную разумом голову.

Наконец, над ухом раздался клацающий звук, с которым открылся рот Каулитца, и Том даже успел издать полбуквы, но его перебил другой, вкрадчивый и тихий голос:

- Разрешите мне…

Том тут же без церемоний оттолкнул меня от стенда, и Билл, втиснувшись между нами, принялся водить пальцем по стеклу, ища наши уроки. Он хмурил лоб, вздыхал и качал головой – видимо, у него проблемы с фокусировкой зрения, иначе бы он сразу заметил расписание для нашего класса, так удобно расположившееся у него под носом.

- Не могу найти, - прохныкал он. – Где наши уроки?

- Давай поищем вместе, - вызвался Том. Я закатил глаза и хлопнул себя по лбу – Каулитц пристроился под боком у Билла и, накрыв его руку со страшными ногтями своей, медленно повел ее к середине стенда. – Вот здесь… видишь? – Том нашел нужные уроки и прижал к стеклу ладонь Билла. Тот хихикнул.

- Спасибо.

- Не за что. – Каулитц широко улыбнулся и нехотя отнял свою лапу. Билл принялся списывать со стенда, черкая в крошечном блокноте с черной бархатной обложкой и блестящим серебряным узором в виде черепов. Я заметил, что и ручка у него была наподобие его ногтей – такая же черная, острая и противно царапала по бумаге.

- Смотрите-ка, следующая литература уже в среду! – Сказал он.

- У нас только два дня, чтобы выучить эти долбанные стихи? – Скривился я.

Билл захлопнул блокнот и уставился на меня.

- Тебе не нравятся стихи, Густав?

- Нет.

- Очень жаль. Ведь в них раскрывается вся сущность, красота и сила человеческих чувств! Самая разнообразная их палитра! И верность Родине, и материнская нежность, и восхищение величием природы, и… - Билл опустил ресницы и покраснел, - … сладость любви.

- Все равно не люблю стихи.

- А я люблю! – Гаркнул Каулитц. Я с недоумением воззрился на него. – Люблю стихи! От Шекспира вообще тащусь!

- Правда? – Билл повернулся к нему. Том затряс головой в знак согласия, и его серые от пыли дреды с прицепившимся к одному из «щупалец» сигаретным бычком весело запрыгали на его спине и плечах. - Я обожаю Шекспира! Он гений! Каждое его произведение для меня – как концерт Берлинского оркестра, как солнечный лучик, всеми цветами радуги переливающийся в маленькой росинке на зеленой травинке, словно бриллиант высшей огранки. Для меня слушать его сонеты в выразительной душевной декламации – будто выйти ранним летним утром на луг или опушку леса, когда под ногами вся земля сверкает, усыпанная драгоценностями! Так ведь, Том?

- Разумеется, именно это я и хотел сказать, - не моргнув глазом, соврал Каулитц.

- А что это значит для тебя? – Билл придвинулся к нему поближе, отставляя одну ногу и кладя руку на бедро. Том испуганно покосился на меня, но тут же нашелся:

- Для меня это словно игра на гитаре. Чувствовать слова на губах, как упругость струн под пальцами, слушать их мелодию, будто песню собственного сердца…

Моя челюсть болталась где-то у пола – столько лет знаком с Томом и подумать не мог, что он может такое выдать. Каулитц сам, кажется, был в некотором шоке от себя.

- Ты играешь на гитаре? – Спросил его «любовь».

- Да. Люблю посидеть дождливым вечером у окна, смотреть, как по стеклу стекают капли, и перебирать струны, слушая их мягкие, неспешные переливы…

Чего он гонит? Когда он последний раз с гитарой сидел – а кто тогда с Яном и его дружками пиво в парке хлещет? А кто к девчонкам в окна лазит? Эй, Томас Каулитц, обманывать нехорошо!

- Серьезно? – Билл весь вытянулся и стал как-то еще длиннее.

- Посмотри на мои руки, они не дадут соврать. – Том предъявил свои кисти со сбитыми костяшками. Билл тут же вцепился в них, отчего Каулитц вытаращил глаза и судорожно схватил воздух ртом. Я уныло смотрел на все это, нетерпеливо ожидая звонка, чтобы можно было пойти на урок и увести это позорище.

- И, правда, такие натренированные пальцы…

Том автоматически переключился в режим «мачо», и у него вырвалось:

- Эти пальцы делают музыку, детка.

Тут же он дернулся и прикусил язык, виновато смотря на Билла. Тот лишь глянул на Тома с удивленной улыбкой и выпустил его руку.

Прозвенел звонок, и я с облегчением выдохнул. Неподалеку нарисовалась Анжела и недовольно крикнула:

- Билл, ты идешь?

- Сейчас! Том, в тот вечер после вечеринки мне было так весело с тобой. Почему мы сейчас так мало общаемся?

- Не знаю. – Каулитц пожал плечами, ухмыляясь. – Надо исправить это досадное недоразумение.

- Билл! Быстрее!

- Иду! Конечно, надо исправить. Нам интересно вместе, и мы могли бы стать хорошими друзьями.

- Буду рад. – Тома снова заклинило, его болтливый язык потянулся к сережке пирсинга – наверное, он уже не контролирует это движение. Билл поправил сумку на плече и пошел к Анжеле, выпускающей дым из носа.

Я топтался на месте, ожидая, пока Том соизволит обратить на меня внимание. Наконец, он шевельнулся, довольная улыбка сползла с его лица, и он сказал:

- Минуточку… друзьями?!

- Чего – друзьями?

- Он предложил мне стать друзьями! – В голосе Тома послышались истеричные нотки.