– Не дождетесь, – пробормотала София, растягиваясь на тюфяке.

Хортрэп утверждал, что демоны могут говорить только со спящими и мертвыми, но София-то знала, что на слова колдуна лучше не полагаться. Она часто задумывалась, не могут ли эти твари также вкладывать в голову хозяина свои мысли, причем исподтишка, чтобы человек считал, будто сам родил идею. Это бы отлично объясняло, почему она так часто размышляла, не отпустить ли Мордолиза на свободу, даже после того, как он отклонил ее предыдущее предложение.

А еще это объяснило бы, почему она пыталась трахнуть первого встречного, более-менее подходящего человека, притом что Лейб мертв меньше полугода. София припомнила, как он подмигнул ей и шлепнул по заднице, прежде чем уехать на перекресток в тот последний раз, и едва успела добежать до ночного горшка. Когда она уверилась, что в желудке не осталось ничего лишнего, то вытерла рот и посмотрела туда, где под окном свернулся калачиком Мордолиз, притворяясь спящим.

«О, если бы демоны были ответственны за нашу слабость, – подумала София, возвращаясь на тюфяк. – О, если бы можно было вменить в вину мою участь кому-нибудь, все равно кому или даже чему». Утром она нашла бы много подходящих кандидатов, во главе с Индсорит, королевой Самота, но сейчас, щурясь в сиянии бессонницы, могла только все глубже зарываться в себя, в свою ответственность за смерть Лейба и его деревни.

– Моей деревни, – прошептала она во тьме, – моей деревни.

Но она никогда полностью не верила в это.

Стояла уже поздняя весна, когда грех, совершенный сестрой Портолес в деревне Курск, догнал ее по-настоящему.

Она была выпорота отцом Эддисоном сразу после того, как привела кавалерию из долины на воссоединение с главными силами Пятнадцатого полка, везя извлеченный ею из руин дома старосты обугленный труп сэра Хьортта привязанным к спине его коня. Она ожидала этой порки. Потом, как только с нею закончил церковный высший, ее выпорол временный полковник, что Портолес опять же предвидела и приветствовала. И наконец, с тех пор она в качестве покаяния каждое новолуние бичевала себя сама, молясь, однако же, о том, чтобы избегнуть любого серьезного расследования подробностей столь позорной смерти благородного юноши в захолустной горной деревне. Увы, по всей видимости, молодой полковник с хорошими связями не мог сгореть насмерть под надзором боевой монахини без полномасштабного разбирательства.

Повестка пришла через неделю после того, как сестра наконец-то вернулась в свою келью в секторе центрального Дома Цепи Диадемы, известного как Норы. Падшая Матерь зрила сквозь себялюбивые молитвы сестры Портолес, повестка – тоже, и, читая ее в тусклом освещении своей кельи, анафема кивала сама себе. Она заслужила это, как и сэр Хьортт заслужил смерть от огня. Как Портолес судила его, так и ее теперь будут судить. Случается все. Притом не по какой-либо причине, ибо Падшая Матерь превыше необходимости что-либо обосновывать, – но случается все.

Сестра Портолес положила повестку на свою покаянную скамью и стала готовиться войти в Багряный тронный зал Диадемы. Очищения отняли бо́льшую часть дня и все волосы с тела заодно со случайными кусочками кожи – там, где бритва встретила сопротивление. Лучше потерять немного плоти, чем сохранить на себе остатки того, чем она была до этого дня. Предстать перед ее величеством означало родиться заново, а какой же младенец является к матери уже облаченным в меха? Такое дитя заслуживает костра, а не груди.

Слишком поздно она подумала, не позвать ли брата Вана и не согрешить ли с ним в последний раз. Однако сия мысль принадлежала Портолес – анафеме и грешнице, и кающаяся монахиня, сидящая на корточках нагишом, хлестнула себя по лицу побольнее. И еще раз. Но теперь ей захотелось увидеть брата Вана еще сильней, так что она высунула язык и зажала его между пальцами, впиваясь ногтями в гребень рубца, отмечавшего место, где церковь сделала ее почти человеком из уродливого юного нелюдя. Портолес больше не могла вызвать в памяти вкус ветра или ночи, зато очень хорошо помнила вкус крови и конопляных ниток, когда папские цирюльники сшивали ее раздвоенный язык воедино.

Стук в дверь. Значит, пора. Встав, она скрыла крепкое тело под черной рясой, приложенной к повесткам, и пошла навстречу своей судьбе. Только вместо сопровождающих на суд за дверью стоял куда более приятный гость.

– О, Портолес! – Брат Ван смотрел на нее снизу вверх. Мятый комок плоти там, где должны были находиться его нос и верхняя губа и где раньше находился клюв, подрагивал от волнения. – Я должен был прийти сразу, как только услышал о повестке, но подумал… что вдруг ты захочешь прийти ко мне. Мне уйти? Я уйду.

– Искушение, – прорычала Портолес, гадая, Падшая Матерь или Обманщик поставили это предпоследнее препятствие на ее пути.

Впрочем, какая разница? Она поцеловала своего брата-во-цепях прямо там же, в коридоре Нор, и ее притупленные напильником зубы стукнулись о деревянные, данные ему церковью. А потом затащила его в келью. Они натолкнулись на покаянную скамью, упали на нее, не разжимая объятий, и в последний, должно быть, раз запустили руки под одежды друг друга, вместе выстанывая молитвы в промежутках между поцелуями, ведя друг друга к запретному экстазу.

Использование одних только рук не нарушало букву закона, что верно, то верно, но – как всегда говорил ей брат Ван по окончании, сожалея о собственной слабости, – духу закона их действия, несомненно, противоречили. Он был прав: мелкий грех – все равно грех, но это лишь побуждало сестру Портолес доказывать, что тем больше у них причин совершить большее преступление, которого так жаждали их тела. «Случается все», – выдыхала она во влажную темноту, но он всегда останавливал ее, чтобы не навлекла на обоих проклятия.

Пока они росли вместе в Норах, Ван всегда служил Портолес примером, на который следует равняться, а его способность понимать ее сердце даже лучше, чем она сама, несомненно, уберегла ее от множества более тяжких грехов. Став атташе при кардинале Даймонде несколько лет назад, он воспарил к таким высотам благочестия, что отклонял все ее предложения возобновить тайные свидания. То, что он пришел к ней в этот последний раз, наполняло Портолес гудящим восторгом, который она, похоже, могла испытывать, только совершая новый грех. И правда, кто она, если не отъявленная грешница, коль скоро ласки Вана, ставшего намного более святым, распаляют ее теперь намного сильнее?

– А что там вообще произошло? – шепнул Ван, когда они лежали в обнимку, после того как оба кончили, а Портолес начисто облизала пальцы. – В канцелярии болтают всевозможные ужасы, а кардинал Даймонд…

– Помолись за меня, – сказала сестра Портолес, целуя собрата-анафему в щеку и расправляя рясу. Надо идти, прямо сейчас, а то она все ему расскажет, а он был ей слишком дорог, чтобы еще больше отягощать его своими грехами. – Мы всегда это делали после.

Одарив брата Вана последней печальной улыбкой, она отправилась на встречу со своей королевой и с первосвященницей, святее уже некуда, своей церкви.

Портолес побывала внутри Самоцвета Диадемы только лишь раз, когда аббатиса Крадофил призвала ее в имперские войска, и в тот раз ее окружали тысячи других новичков на парадном плацу нижнего уровня Дома. Теперь она шла одна-одинешенька – каковы, на самом деле, все смертные в глазах Всемогущей Матери – по винтовым лестницам, высеченным в окостеневшем трупе вулкана, заключавшем в себе Диадему, – продвигаясь из города внизу в замок наверху. Это было бы ошеломляющее и устрашающее путешествие, даже если бы ей предстояла встреча только с папессой, но то, что багряная королева тоже будет присутствовать, наполняло Портолес истинным ужасом.

Портолес страшила не только грозная репутация королевы Индсорит, но и тревога, растущая из непонимания, насколько тверда почва под ее ногами теперь, после новых сейсмических подвижек в политике. Бо́льшую часть жизни Портолес учили, что королева Индсорит – лишь вторая после папы Шанату в глазах Падшей Матери, и после молитв Черному Папе каждый послушник обращал молитвы к багряной королеве, живущей в своем замке в древней столице, Змеином Кольце.