— Одно меня удивляет — такой большой чум! В нем вполне можно целый класс устроить. Я думала, чумы маленькие и дымные, а здесь просторно, вон еще свободное место имеется.

Ее похвала понравилась всем. Тоги и Нгойбо заулыбались, Селифон с воодушевлением воскликнул:

— Хороший чум! Все такие будут. Еще больше чум поставим — красный чум! В Дудинке давно сказали: делай красный чум, Селифон! Не делал, школа делал. Теперь красный чум сделаю. Стол поставим, музыка — танцуй, Ольга Иванна, все пластинки танцуй!

Она досадливо махнула рукой. Селифон гордился будущим, словно оно было уже осуществлено.

После занятий Оля оставалась одна в своей маленькой комнате. Приходила самая трудная пора дня — время мыслей и воспоминаний. Очень плохим собеседником была она для себя, недобрым и несправедливым. Оля не любила этих пустых часов, работа и общение с людьми были единственной защитой, крохотная стопочка книг давно была зачитана. И Оля расхаживала по стойбищу, забиралась в чумы, где жили ее ученики. Потом она сообразила, что лучше собирать в вечерние часы ребятишек в школу, тут горела лампа, было светлее, нежели в чуме, освещенном одним костром или жировой плошкой.

Девочки приносили шитьё, разрисовь!вали красками кожи, вырезали узоры — Оля поражалась точности и изяществу их работы. Это были орнаменты, аппликации и бисер, всюду бисер, цветной, ярчайших красок. Лучше всех работала одиннадцатилетняя Анна Окуо, это была уже мастерица, на ее работу заглядывались другие девочки. И сама она была хороша — серьезная, с продолговатым лицом, с глазами, полными черного сияния. Оля любовалась ее длинными ресницами, тонкими бровями. Как-то она шутя назвала ее красавицей. Девочка вся зарделась, другие тоже обрадовались за нее — это слово все понимали. Аня и в классе занималась лучше всех: она с таким старанием вычерчивала буквы, словно вырезала ножом орнамент. Другие ученики вскакивали с мест и заглядывали в ее тетрадь — у них дело шло плохо, они шумно одобряли ее умение.

Олю поражало строгое разделение труда у мальчиков и девочек — они никогда не делали одного дела, даже сторонились друг друга. Мальчики возились с нартами, обрабатывали дерево, вили арканы. Самый умелый из них был Ядне Нонне, рослый живой подросток. Года два назад, в начале войны, он учился в интернатской школе, но все перезабыл и теперь начал сначала. Никто не умел так вырезывать по кости, как он. Его бык, опустивший вниз голову, был удивительно выразителен, напряженная шея сразу показывала, что снег глубокий и ягель достать нелегко. Эту статуэтку из моржовой кости Оля поставила в свою комнату, у зеркала, и часто ею любовалась.

Шел октябрь, была уже настоящая зима. Снегу выпало немного, но его схватили морозы, он сухо скрипел под валенками. День свертывался и серел, он был похож скорее на сумерки, чем на день. В первое время пребывания Оли в стойбище солнце еще показывалось над землей, теперь оно ушло — полярная ночь повисла над горами и тундрой. Вначале Оля не обнаружила в ночи ничего страшного. Она даже была разочарована — в окна комнаты в полдень лился тусклый свет, можно было читать. А по небу бегали какие-то неопределенные блики, оно слабо просвечивало неясным свечением, то желтело, то тускнело — ничем это мерцание не напоминало прославленное полярное сияние.

— У нас на юге ночи значительно темнее, — сказала Оля Селифону. — Особенно летом. Ты не представляешь, какая чернота кругом — руку протянешь, пальцев не видишь! Внизу темь, как бархат, а вверху — яркие звезды.

Селифон с воодушевлением кивал головой, его радовало, что наступающая ночь не пугала учительницу. Он по-прежнему все сводил на любимую тему: у нас хорошо, тебе понравится. Однако он осторожно предостерег Олю:

— Нгуту китеда — осени месяц. Ночи нет, долго нет. Потом тоймарунгда, темный месяц, ничего не видно. Очень холодный месяц, мороз! — И, спохватившись, что она может испугаться, он поспешно добавил: — Ничего, Ольга Иванна, дров много, будет тепло. — Он, видимо, считал самым страшным в зиме мороз, а не темноту, и старался уверить учительницу, что мерзнуть ей не придется.

Дров вправду было много. Все мужчины в стойбище занимались заготовкой топлива — ежедневно в лес уезжали нарты по дрова: хворост, береза и лиственница высились кучами у каждого чума. Оля уже не вспоминала с горечью пионерские костры — она при желании могла развести любой огонь, исполинское пламя. Но у нее не было такого желания. Марья Гиндипте не отходила от печки. Страдая от жары, Оля не раз останавливала Марью. Та только смотрела недоумевающе, что-то бормотала и продолжала топить с прежней яростью — у нее не укладывалось в голове, что люди могут отказываться от тепла, тепло зимой было высшим благом, чем его больше, тем лучше. Оля старалась не спорить с ней и не подходила к печке близко.

Однако настал день, когда Оля в испуге обхватила печку, всем телом вбирала угасающее тепло. Это была первая пурга, обрушившаяся с запада. Она началась вечером, после занятий, стены школы затряслись под нажимом ветра, в воздухе грохотало, дико выло и шипело. И сразу же сквозь незаделанные мельчайшие щели в комнату стал набиваться снег — он ложился нетающей массой на пол, оседал на книгах и мебели. Все тепло мгновенно выдуло. Оле казалось, что в помещении так же холодно, как и снаружи. Единственным источником жизни была печка, и Оля и Марья жались к ней. Пурга выпала долгая. Оля засыпала и просыпалась, а ветер все бушевал. Потом кончились дрова, выйти было невозможно — двери завалило снегом. Так они провели неопределенное время. Оля больше всего жалела о том, что у нее нет часов и она не может установить, сколько же они сидят взаперти. Оля думала о своих учениках: если ей худо в деревянной избе, каково же им приходится в легких чумах? Она уставала от этих мыслей, от грохота, от холода. Оле уже казалось, что они так и замерзнут, покинутые всеми. Она не заметила, как стал спадать рев бури, но сразу услышала посторонние звуки — их откапывали. Первым в класс проник Тоги, потом Ядне, Селифон появился за ними с охапкой дров.

— Худо было, Ольга Иванна? — спрашивал он с сочувствием. — Страшно было?

Она ответила, жадно глядя на дрова, она желала только огня:

— Думала, совсем замерзнем. Ради бога, скорее затопите. — Протянув руки над печкой — гудение пламени заглушило еще неутихший грохот ветра, — она устало спросила: — Долго длилась пурга, Селифон?

— Два дня, Ольга Иванна. — Он стал оправдываться: — Очень злая пурга, Ольга Иванна, нельзя было выйти, ты не сердись. — Он пожаловался: — Олени разбежались, надо искать — волки нападут.

После пурги настали хорошие дни, тучи разогнало, неяркие звезды висели над тундрой. В полдень слабый рассвет ложился на холмы и, не перейдя в полный день, снова тускнел и стирался. Рассвет с каждым днем становился короче и серее, ночь — темнее и продолжительней. Уже не тусклые блики, а целые потоки сумрачного света метались в небе — полярное сияние разгоралось, делалось ярче и великолепней. В небе совершалось призрачное празднество, оно начиналось вскоре после наступления темноты — с запада на восток мчались красные, синие, желтые и оранжевые потоки, небо вспыхивало и трепетало. Оля выбегала наружу, запрокидывала голову, глаза ее нетерпеливо вбирали буйное цветение красок, их мгновенные изменения — земля, мертвая, маленькая и темная, терялась под этим лихорадочно живым небом, свет, низвергавшийся сверху, только усиливал темноту внизу. Это было удивительно: все кругом сияло, озарялось, а тьма сгущалась. Оля пыталась прочесть под полярным сиянием несколько строк и не смогла. Она поделилась своими наблюдениями с Селифоном, он не согласился с ней.

— Очень хорошо — сияние! — сказал он рассудительно. — Едешь — оленя видишь, камни видишь. Когда тучи — быстро ехать нельзя.

Сияние светило не всегда, после полуночи оно обычно стихало. Много часов в сутках, весь предрассветный период, были темны глухой темнотой, чуть лишь смягченной мерцающей белизной снега.