— Кто тебя обидел, Ольга Иванна, говори, кто?

Сейчас же к Оле подскочил Тоги, он с силой схватил ее за руку, дернул к себе — глаза его сверкали, лицо исказила ярость, он крикнул еще громче, чем Селифон:

— Кто, Ольга Иванна?

Оля уже готова была бросить в толпу ненавистную фамилию, но увидела в руке Тоги сверкнувший охотничий нож. Ее охватил страх — если она хоть что-нибудь скажет, Жальских уже не спасти от смерти. Оля схватила бутылку спирта — гнев еще бушевал в ней, нужно было освободиться от него — и с силой бросила на дрова. Звон разбиваемого стекла смешался с воплем, вырвавшимся из всех грудей. Когда она замахнулась второй бутылкой, десятки рук схватили ее. Тоги, в испуге выронив нож, с силой выдрал из ее сжатых пальцев спирт.

— Отдай, слышишь, отдай! — исступленно требовала Оля, наступая на него.

— Не дам! — отвечал он, опасливо отодвигаясь от нее. — Успокойся, Ольга Иванна.

Тогда она обернулась к Селифону, не помня себя, крикнула ему и всей толпе:

— Выбирайте: я или спирт. Больше этого безобразия не допущу — пастухи бросили стада, пьяные замерзают под открытым небом, вы деретесь. Если не дадите спирт, я завтра же уеду от вас! Слышите, уеду!

Она три раза прокричала это «уеду!». Селифон боролся с собой, он никак не мог решиться. С унынием и мольбой он протянул к ней руку. Оля круто повернулась и пошла к выходу. Она услышала громкий торопливый приказ Селифона:

— Отдай, Тоги, говорю, отдай!

Оля вырвала бутылку из протянутой руки Тоги, швырнула ее туда же на дрова, вызывающе поглядела на угрюмую толпу.

— Так будет со всяким спиртом, что появится в стойбище, — пить не умеете, не пейте! — крикнула она.

Селифон с сокрушением пробормотал:

— Две нарты пушнины дали — пойми, Ольга Иванна.

Она властно прервала его:

— Ничего не дали — заберите все назад! Пушнина ваша, она останется вашей. Жальских еще не уехал — снимите поклажу с его нарт.

В чум вошел Жальских, он слышал ее последние слова. Злая усмешка поползла по его лицу.

— Вот как — мое добро отбирать вздумала? — спросил он негромко. — А меня спросила? Вроде не мешает и поинтересоваться, может, я против.

Оля подошла к нему вплотную, за нею, охраняя ее, двигались молчаливой стеной все находившиеся в чуме. Жальских уже понимал, что его дело проиграно, теперь он искал приемлемых путей к отступлению. Сама этого не зная, она указала ему единственно возможный выход.

— Вот что, гражданин Жальских, — отчеканила она звенящим голосом, — выбирайте сами. Вы, конечно, можете увезти вашу добычу — вслед ей пойдет мое письмо с описанием всего, что здесь произошло. Спекуляция спиртом, незаконная скупка пушнины — думаю, пятью годами на этот раз не отделаетесь. Лучше будет, если сами возвратите, что получили.

Он все же минуту колебался — она не знала, какой кус вырывает из его рук, сколько усилий было потрачено, пока он овладел им.

— Ладно, ребята! — решился он наконец. — Я и сам подумывал об этом. Ну, что это за отоваривание — спиртом? Всякий придерется. Считайте, что я поднес вам из личного запаса. Кто совесть не потерял, сам поблагодарит потом да угощение. А пушнину забирайте, сдадите в счет плана будущего месяца.

Теперь Жальских стремился поскорее разделаться с этим неприятным делом. Он сам повел колхозников к своим нартам, сам взваливал тюки им на плечи. И так как больше всего на свете он ценил в себе превосходство над другими, то вскоре умилился своему поступку — такое добро без спору выбрасывает, кто еще решится на подобную штуку? Горечь от потери продолжала жечь его сердце, но к ней примешивалась гордость, он почувствовал некоторое удовлетворение от собственного размаха. В чуме он пренебрежительно толкнул ногой тюк с мехами и повернулся к Селифону:

— Смотри, что дарю, — ценить надо, какой человек Жальских.

А Оле он сказал без злобы, с хмурым одобрением:

— Ну и девка ты — огонь, впервые такую встречаю! — Он поглядел на ее разгоряченное, ставшее очень красивым лицо и добавил с сожалением: — Не везет мне, знаю, что дурак, нужно было по-другому — вцепиться и утащить на всю жизнь, рук от тебя не отпускать, глаз не отрывать.

— Глазами смотреть можешь, а рукам воли не давай! — отрезала Оля.

Это был первый день, когда она пропустила занятия. Ученики пришли и ушли, терпеливо прождав некоторое время, — учительница спала мертвым сном, добудиться ее не могли. Оля проснулась с тяжелой головой, со стоном потянулась к терпкому брусничному соку, любимому напитку, — брусники была заготовлена целая бочка, — потом позвала Марью.

— Неужели все ушли? — ужаснулась она, когда Марья рассказала, как долго ждали ее ученики.

Оля торопливо вскочила, стала одеваться — идти по чумам собирать детей. Но ее отвлекли вчерашние письма — аккуратно собранные Марьей, они стопочкой лежали на столике. Оля читала их, все более волнуясь, она сердилась на себя, что могла так бессердечно выбросить их, не проглянув. Чувство, испытанное раньше, возродилось. Это были дружеские руки, протянутые ей издалека, разные люди — многих она даже не знала — всячески старались ей помочь. Ее благодарили за интересную информацию, высоко оценивали ее деятельность, давали ей советы — очень важные советы, это она сразу должна была признать. Одно письмо приглашало ее на зимнее совещание учителей в Дудинке, открывающееся в середине января. Другое ставило ей на вид, что она на совещание не явилась, ее предупреждали, что подобное своевольство недопустимо. «Нужно вам сдружиться с учительским коллективом нашего округа, товарищ Журавская, вынести свои трудности на общий совет», — так кончалось это письмо. Кравченко тоже не забыл ее — требовал новых данных.

Оля, выйдя из школы, встретила Селифона и Тоги. Они шли хмурые и молчаливые к запряженным нартам — видимо, собирались куда-то уезжать. Не похоже было, что только вчера они бросались друг на друга с кулаками. Оля остановила их.

— Как себя чувствуете, товарищи руководители? — спросила она с упреком. — Не стыдно за вчерашнее?

Тоги угрюмо молчал, опустив вниз лицо. Селифон признался, сконфуженно улыбнувшись:

— Плохо, Ольга Иванна, голова болит.

Она безжалостно продолжала:

— Зато праздник у вас — оленей растеряли, подрались, ядом себя отравили. И за все это удовольствие чуть не отдали плоды всей зимней охоты. — Оля закончила: — Вы у меня в долгу — стройте красный чум, чтоб было, как у людей.

Селифон вопросительно посмотрел на Тоги, тот сразу оживился.

— Построим, Ольга Иванна, — сказал Тоги с необычной для него горячностью — он, похоже, испытывал облегчение, что можно этим отделаться за вчерашнее буйство. Он заверил Олю: — Всю бригаду соберу, сегодня начнем, Ольга Иванна!

— И вся ваша пушнина, которую чуть вчера не потеряли, пойдет на оборудование красного чума, так и знайте! — крикнула Оля им вслед.

Она была очень довольна, что, наконец, добилась своего. Оля посмотрела на небо — было совершенно светло, никакого намека на ночь: мощное сияние лилось на землю.

Оля направилась на свой любимый пригорочек. Теперь не только юг, но и север были пронизаны светом — уже не отблеск далекого дня наполнял пространство, это был ликующий, широкий, как мир, день. А на юге бушевал пожар, из-под края земли вырывались пламена и дым, их пронзало расплавленное, нестерпимо сиявшее золото — огромный венец, поднимавшийся в небо.

— Солнце, на днях будет солнце! — шептала Оля.

Ее сердце билось, ничего она так не ждала, как этой минуты — явления солнца земле.

Она раза два повторила эти слова и вдруг вскочила, пораженная новой мыслью: солнце будет не на днях, а уже сегодня, может быть, через несколько минут. В смятении она осматривалась — на горах лежал свет, но земля была еще темной, солнца не было. Оля повернулась к ущелью, полускрытому горой, — если солнце появится, то прежде всего там, в расщелине между горами. И когда в ущелье брызнули солнечные лучи и на снегу обозначилась желтая полоска, Оля закричала, в восторге затопала ногами. Полоска быстро побежала вниз по склону горы, медленно поползла по льду замерзшей реки.