— Ольга Иванна, большое дело! — в страшном волнении кричал он издалека. — Очень большое дело, Ольга Иванна, — война кончилась!

Селифон так торопился все рассказать, что забывал русские слова. Но самое главное Оля поняла: Берлин взят, и случилось это давно, еще до их поездки в кочевые аргиши. На радостях Оля крепко расцеловалась с Селифоном. Она вспомнила свою беседу с председателем окрисполкома и предупредила Селифона:

— Теперь начнется у нас работа — люди новые приедут.

Он закивал головой, выдыхая целое облако дыма:

— Пусть приезжают, все будет, как надо — не беспокойся!

Оля не узнала стойбища. После разъезда бригад в кочевье оставалось несколько чумов, их и сейчас не прибавилось, зато школа увеличилась вдвое, к прежнему помещению примыкала добротная рубленая изба, старая часть тоже казалась обновленной. Недалеко от школы возводили вторую избу, еще больше, без окон. «Заготпункт», — объяснил Селифон. К ней примыкала пристроечка, бревенчатый балок в одно окно. А еще подальше, над самым обрывом, стоял домик с высокой трубой, рядом с домиком возвышалась горка дров.

— Колхозная баня! — сказал Селифон, ликуя. — Столько нам помогли из Дудинки, соседи. Не ожидала, Ольга Иванна?

Оля побежала к школе — настоящее крыльцо в три ступеньки с навесом вело в классы. Она переходила из комнаты в комнату, теперь их было пять: ее клетушка, три класса, комната для хозяйственных занятий — настоящая школа, ничего не скажешь. И мебель прислали — столы, парты, кафедру, не поскупились и на остальное: на стенах висели новые плакаты и портреты. На столе лежала папка с бумагами, она раскрыла их: предписания, программа, методические указания, наставления — все как полагается, с первого взгляда видно, что теперь рассматривают ее школу как государственное учреждение — не учительница в безыменном стойбище, а школа в селении, при ней учителя — она первая.

— А тетради и книги? — заволновалась Оля. — Неужели тетради забыли прислать?

Селифон успокоил ее:

— Все есть: тетради, перья, чернила, книги — куча вот такая, — он показал рукою метр от пола. — В магазине лежат, распишись, бери.

В класс вошел Жальских. Он поздравил Олю с приездом, деловито проговорил:

— Обрастаем, учительница? Барахло твое школьное у меня, можешь забирать. И еще кое-что по карточке выдаем, не откажешься — молоко сгущенное, яичный порошок, масло. Ну и на одежу, конечно.

— Завтра же поеду! — воскликнула Оля. — Обязательно поеду.

Он ухмыльнулся.

— А хоть сейчас — ехать три шага, — он показал на новую избу заготпункта. — Резиденция моя тут, перевелся поближе к вашей милости. — Он кивнул на Селифона: — Ну и к приятелям, конечно, живем пока душа в душу.

Селифон подтвердил:

— Свой магазин теперь у нас, Ольга Иванна, пушнину возить далеко не надо.

Они пошли осматривать новые постройки. Хоть чумов в стойбище не прибавилось, людей стало больше. Оле встретились незнакомые подростки — парни и девушки; они предупредительно кланялись, словно знали ее. Селифон разъяснил, что возвратились ребята из интерната, они уже заходили в школу, она им нравится, говорят: лучше той, где учились, совсем как в Дудинке. Оля нахмурилась — Селифон не мог обойтись без хвастовства. Он закончил с чувством:

— Учи всех ребят, Ольга Иванна.

Она сердито ответила:

— О всех заботишься, только о себе забываешь. А мне, между прочим, прямо приказано — взять тебя в работу. Ведь ты читаешь хуже, чем твой сын, стыдно, Селифон!

Жальских захохотал, Селифон покраснел. Он в первый год войны закончил краткосрочные курсы председателей колхозов, с той поры читать приходилось мало. Он пробормотал, стараясь успокоить норовистую учительницу:

— Ладно, Ольга Иванна, сделаю.

Жальских пригласил Селифона и Олю к себе в гости.

На керосинке кипел чай, Жальских принес со склада консервированных сосисок, выставил деликатес — два красных помидора. Он пояснил с гордостью:

— Три тысячи километров везли, по записке большого дудинского начальника получил, иначе — никак!

Оля поинтересовалась, имеется ли название у их становья, теперь они уже не бродячее стойбище, нужно именоваться, и не как-нибудь — хорошее название подобрать.

— Все сделано, — ответил Селифон, радостно ухмыляясь. — «Новый путь» — название. Колхоз «Новый путь», становье «Новый путь». Нравится, Ольга Иванна?

В этот день Оля долго не могла заснуть. Она просматривала газеты, перелистывала книги, размышляла. На душе у нее было радостно, столькими событиями был отмечен этот замечательный день. Она горевала, что оторвана от культурной жизни, а культура сама идет к ней, на ее край света. Оля вспомнила о Жальских и поморщилась. В том, что он перевелся в их стойбище, было не только хорошее, — как бы он снова не принялся за обман. «Да нет, — утешила она себя, — Жальских взялся за ум, никто на него не жалуется».

Дня через два, когда с несколькими колхозниками и грузом возвратился Недяку, Оля устроила с ним и Ядне небольшое совещание.

— Нас теперь восемь человек комсомольцев, — сказала она. — Еще многих можно принять в организацию. Нужно выбрать нового секретаря, я перегружена школьной работой. Думаю тебя рекомендовать.

Недяку запротестовал. Он беседовал с возвратившимися ребятами, все радуются, что Ольга Ивановна будет ими руководить, пусть она остается. Ядне горячо поддержал его.

— Только ты, Ольга Иванна! — крикнул он, ударяя кулаком по столу, и радостно засмеялся.

В один из вечеров Оля созвала в школе всех комсомольцев и подростков, еще не вступивших в организацию. В комнату набилось человек двадцать, пришли Селифон и Тоги. Оля заняла место председателя.

— Считаю очередное собрание комсомольцев и беспартийной молодежи колхоза «Новый путь» открытым! — сказала она звонко и торжественно.

Сероцкий приехал в становье в конце октября — первые метели уже прошли, установились морозы. В этот день из кочевья возвратилась бригада Надера с богатыми трофеями, в красном чуме шло заседание правления — обсуждали результаты летовки. Сероцкий поздоровался с колхозниками, пожал руку Жальских — они встречались раза два в Дудинке, — предъявил свои бумаги Селифону — корреспондент газеты. Официальные бумаги производили на Селифона неотразимое впечатление, эта особенно понравилась — их жизнь и работу собирались изучать. Он усадил Сероцкого на свое место, пригласил участвовать в заседании. Прения Сероцкому скоро наскучили, одни и те же цифры повторялись по десятку раз. Он наклонился к Жальских и шепнул ему:

— Учительница у вас — Журавская, кажется? Где она?

— Журавская, — подтвердил Жальских. — Часа через два будет — поехала с ребятами проверять песцовые капканы. Жуткой охотницей стала учительница, скоро нас всех за пояс заткнет.

— Ну, вас не заткнет, бросьте! — возразил Сероцкий — он уже слышал об охотничьем мастерстве Жальских.

Через некоторое время он осторожно выбрался наружу — по малой нужде. Здесь с ним случилось несчастье. Из сумерек дико вырвался олень и бросился прямо на него. Сероцкий в страхе закричал и отскочил в сторону. Со всех сторон, возбужденно сопя ноздрями, мчались олени, кидались, склонив рога, к его ногам, били его лбами. Он пошатнулся, новый свирепый удар ветвистого лба свалил его в снег. Закрывая лицо руками, весь сжавшись, он ожидал самого страшного — удара копыт. Но крики выскочивших из чума людей перекрыли топот и хорканье, на спины оленей тяжело обрушились хореи, в общий гам ворвался яростный лай собак. Сероцкого, измятого и полурастерзанного, поставили на ноги. Его сочувственно спрашивали, что случилось, помогли войти в чум. Когда Сероцкий овладел голосом и начал рассказывать все по порядку, его прервал общий хохот — недавние спасители хватались за животы, чуть не падали на пол. Жальских, шире других разевавший рот, хлопнул его по плечу.

— Эх ты, путешественник! — сказал он, вытирая кулаком прослезившиеся глаза. — Самого первого не знаешь — зимой олень дуреет на мочу, она ведь соленая. С осторожностью надо такие дела — стадо не привязано.