— Вы очень любезны, — сказала Надеж просто, и Штеттеру стало скучновато: хочется от звезды пируэта, чего-то этакого!

Музыкальный критик откланивался.

Карнаумбаев, тучный, громадный, тем временем размышлял, не заняться ли доставкой если не хлопка и даже не пряжи, но уж готовой дешевой ткани? Однако досаду почувствовал: какие планы и виды, такой меткий стрелок — и вдруг потянуло быть торгашом. Стыдно.

Лео и Надеж продолжали общение, но уже в обществе крепкого приземистого широкоплечего немногословного человека, — нужно ли уточнить, что к ним присоединился домоправитель Бауэр, мозг Stätter Estate. Разговор принял странное для Семеновой направление, почему-то к ней имевшее то отношение, какое имеет манекен к готовому платью. На ней примеряли семейную жизнь.

— Если госпожа вступает в брак, то он сохраняется до развода, — сказал Бауэр. — Этот последний может наступить по следующим причинам: а) несоблюдение обязательств, указанных в пунктах 2 и 3, со следующими модификациями…

— Я ничего не понимаю, — встревожилась Семенова, нервно барабаня мазурку по краю стола.

— В самом деле, Бауэр, — обрадовался Штеттер, — мы попробуем изучить этот документ на досуге. В общих чертах вы ведь согласны, Надеж?

— С чем же? — прекрасные глаза пианистки полны были слез.

— Как с чем! Выйти за меня замуж.

Надеж побледнела как хлопок, а брат, сидевший поодаль, но все слышавший, почернел как нефть. Он скомкал газету — ее кремовый финансовый вкладыш — и сжал так, что косточки пальцев побелели. Он сам не понимал своих чувств.

Он желал ей счастья, конечно. Но она должна оставаться с ним, это ясно.

24

«Ожидание любви, — записывал Клаус, — создает для нас место, освежает пространство. Уж не оно ли ее и взращивает? И как бывает, что во чреве зачинаются близнецы, так и с любовью: вот Доротея и Нора, и выбрать нельзя, они вместе должны быть, мир первой и ярость второй, безмятежность и рокот. Так прекрасна равнина, и в тысячу раз она прекрасней, если на нее вбегает река и струится».

Было раннее утро, еще не прошелестел первый пароходик с пассажирами, плывущими на работу в город. Он видел голову Доротеи на подушке, смотрел на кудри, лежавшие в пленительном беспорядке, и чувствовал умиление. Драгоценные эти миги, когда существование покойно, не нужно опасаться опять перемен, — а их могут вызвать слова, жест, неопределенное хмыканье.

Неслышно ступая, Клаус спускался выпить в кухне воды. А еще — взглянуть на другую спящую. Дверь в багажную не была заперта, он осторожно ее приоткрыл.

Нора спала, с головою укрывшись, из-под темно-синего легкого одеяла высовывалось колено, загорелое, темное на фоне белой простыни. Клауса оно волновало, а он говорил себе, что это, конечно, желание приобретения, стремленье познать. Как будто в этой другой женщине содержится знание новое и окончательное.

Нора вдруг сдернула с головы одеяло и посмотрела ему в глаза взглядом вполне проснувшегося или вообще не спавшего человека. Не выказывая чувств никаких. Клаус понял мгновенно, в чем дело: друг на друга смотрели родственники. Которые живут рядом и вместе, не ища ни объяснений, ни оправданий.

— Доброе утро, Нора, извини, я заглянул, — сказал Клаус, пытаясь спрятаться за очевидность.

— Окей, — протянула Нора и закрылась опять с головой, оставив колено открытым.

Она отдыхает перед действием, сказал себе Клаус и отправился в парк бегом трусцой, как делал и раньше. Солнце вставало ярким пятном в тумане, утки кричали, и курочки водяные тоже вскрикивали. Интеллигентного вида ворона шла с куском хлеба в клюве — а вовсе не сыра далекого монархического века. Хлеб зачерствел: она окунала его в лужицу, размачивала. «Птица догоняет в своей эволюции человека», — сказал себе Клаус и взял на заметку ворону.

Он чувствовал, что отношение местности к нему изменилось в последние дни: показался предел его гостеванию, раньше, чем настигло уныние поселившегося навсегда. Он отправился проведать гнездо лебедей. С крохотного искусственного островка слышался писк и клекот белоснежной мамаши, а супруг ее покачивался на волнах вблизи. Молчаливое общение пары походило на ожидание вместе чего-то. Пройдя вдоль ботхауса по деревянной дорожке на сваях, Клаус вышел к завершавшей ее платформе и ступеням, спускавшимся к прозрачной зеленоватой воде. Водоросли шевелились на дне словно волосы.

Клаус разделся совсем, рассудив, что в тумане не виден, вдобавок час ранний и будний, и лебедям безразличен мужчина. По ступенькам он в воду спускался постепенно, холод его обжигал, поднимаясь поясами все выше. Он бросился в воду, нырнул и поплыл, отдаваясь стихии, ища ее дружбы, чувствуя тело как один большой мускул. Упругость бытия! — воскликнул он, не зная, вслух или про себя.

Он плыл наслаждаясь, пока тело не предупредило, что замерзает, что скоро подступит фаза страдания, и он повернул к причалу. Фыркая, шумно вздыхая, лоснясь, он вылез на нижнюю ступеньку лестницы и взбежал, сея брызги. Краем глаза он увидел вблизи человека, а в следующее мгновение узнал Нору. Она смотрела на него не скрываясь. Усмешка была на ее лице, и странная, хищная. Обомлевший Клаус не знал, как поступить. Смесь беззащитности, стыда, удовольствия его наполняла.

— Нора, что ты тут делаешь? — сказал он, чтобы прервать странное созерцание.

— Каково тебе быть женщиной? — усмехнулась Нора. Она одета была в черный обтягивающий костюм, в руках ее был ореховый прутик. Клаус больше не чувствовал холода. Наскок Норы был скорее спортивным, чем эротическим, и однако он не знал, как отозваться и во что его превратить. Он сделал шаг в сторону Норы, она не шевелилась, владея вполне положением. Его двусмысленность смягчилась появлением третьего лица: лебедь выплыл из-за ботхауса и решительно к ним приближался, словно был недоволен происшествием в его водах.

— Я сегодня уезжаю, — сказала Нора, словно оправдывалась. И не двигалась. Клаус обнял ее за плечи.

— Мокрый, холодный. Фу. — Сказала Нора, целуя его в губы, крепко сжав кисти рук. И отстранилась:

— Возьми полотенце.

Клаус обернулся за ним. Лебедь вдруг поднялся на воде, захлопав тяжелыми крыльями.

Норы на берегу уже не было.

Клаус побегал еще, согреваясь, а главное, давая успокоиться мыслям. Пусть вернется привычная сцепка причины и следствия. Предстоящий отъезд Норы вносил какую-то ясность в их отношения. Но и печаль тоже. Как будто их встреча могла иметь продолжение, пойти дальше дразнилки и тайного флирта под взглядом сестры, все более внимательным.

У бронзовой купальщицы Клаус помедлил. Журчание фонтана изливало мир, им он хотел насытить сердце. Ибо заявление Норы о предстоящем отъезде встревожило его и, казалось, весь уголок. Клаус медленно осознавал, что при всей своей хрупкости это сооружение — сосуществование троих, его и Доротеи при постоянном риске вторжения Норы — было прочным. Правда, подвижным, воздушным, колеблющимся наподобие паутины. Неразрушимым, однако: треугольник крепче двух параллельных.

Сестры завтракали в салоне. Стояла также приготовленная его чашка, салфетка, выжатый сок грейпфрута розовел в бокале.

— Нора сегодня уезжает, — сказала Доротея совсем спокойным тоном.

— Вот как, — ответил Клаус, с трудом изобразив интонацию удивления. И, повернувшись к Норе, сказал:

— Тебе что-нибудь не по душе? Все уже совершилось? Не осталось ли чего-нибудь, о чем ты… однажды пожалеешь?

В его голосе слышалась грусть. Доротея посмотрела изумленно, хлопая ресницами, как от предчувствия неминуемо наносимой обиды. Она умела владеть своими – да и чужими – чувствами.

— Я лечу в Рио, — сказала Нора серьезно. — Там люди другие. У них все на виду.

— Надежда на перемены — последняя, которая не умирает. Не может умереть, потому что перемену смерти никто не отнимет, — пофилософствовал Клаус.

— Ну, это софистика, — заметила Доротея.

Она перелистывала альбом.