Сейчас вечер. Подают самовар. Я сейчас сяду в кресло, которое так любил Волжский и отдамся мыслям, ибо устал и работать не могу <…>
213. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <1.10.1910. Москва — Тифлис>
1 октября 1910 г.
<…> Вчера вечером был у меня Сергей Николаевич. Долго-долго сидели мы с ним. Планы и замыслы у нас огромные. Подождем пока что-нибудь осуществится — пока говорить не будем. Видеться с С<ергеем> Н<иколаевичем> для меня всегда радость высокая и сильная. Он все более делается для меня дорогим и душевно родным.
Так как как ты хочешь занятий, я купил для тебя несколько книг, которые скоро вышлю. Между ними "Серебряный голубь" А.Белого. Я читал эту книгу несколько дней — был под огромным ее впечатлением. Вещь огромная и в смысле литературном изумительная. Но я не буду пока об ней говорить. Когда ты прочтешь, тогда поделимся впечатлениями. В посылку вложу и фельетон Мережковского о "Серебряном голубе". Фельетон паскудный и гадкий и все же интересный. Затем пришлю две книжки о Грезе[841] и Рафаэле. Они мне попались случайно, а ты прочтешь с интересом. О Грезе написано хорошо. Здесь же по 8 картин в красках, исполненных очень недурно. Я несколько переменил свое мнение о Грезе. В нем есть своеобразная поэзия, небольшая, неглубокая, но все же подлинная. Прозрачность и мягкость его красок меня в этот раз тронули, и я с удовольствием смотрел на эти девичьи фигуры. О Рафаэле написано хуже, но тебе все же приятно будет прочесть, вспомнить Уфицци и галерею Питти[842]. Если эти книги тебе понравятся, я пришлю тебе и другие — их уже вышло довольно много <…>
Чтоб тебя развлечь — посылаю тебе 2 стихотворения[843]. Одно из них меня замучило, потому что родилось, когда я лег в постель. Вместо сна стали лезть рифмы, пришлось встать, зажечь свечку и записать их <…>
Сегодня чувствую себя неважно. Пошел в Румянцевский музей. Пристально смотрел Иванова[844]. Если бы я был свободен и более подготовлен, я бы, кажется, написал целую книгу об Иванове. Столь он богат и интересен. Мне кажется, я понял в нем сегодня самую суть: в нем гениальна периферия. В подсознательном он был полон веичайших видений, глубоких восторгов. Но его сознание не вмещало его гения. Его акварельные наброски (около 300 штук), там, где рука его творила, движимая первоначальным порывом, без контроля сознания, и там, где видение представало ему издалека, в общих контурах, вмелодии красок — он сверхъестественно хорош. Но как только он, как бы боковым зрением пытался уяснить — приблизить к своему сознанию — гениальность блекла и четкость контуров и анатомическая разработка деталей — почти совсем уничтожала благоуханность и изумительность первоначального его творческого порыва. Это можно доказать его акварелями, и это так объясняет его внутреннюю драму <…>
214. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[845] <1.10.1910. Москва — Симбирск>
1 октября 1910 г.
Покров Пресвятой Богородицы
Милый Александр Сергеевич!
Последний месяц я каждый день собирался писать Вам, но все что-нибудь мешало, сначала переезд, затем дела, а, главное, я все надеялся дождаться известия о Вашем "Достоевском" и сообщить Вам о нем, но так и не дождался. Григория Аексеевича еще нет в Москве, слышно, что он в состоянии острой неврастении, еще приготовил ли отзыв… Во всяком случае, на днях он должен быть в Москве, я, как только узнаю, тотчас напишу Вам.
Письмо Ваше о тяжелой жизни Вашей только обострило то чувство, с которым я всегда думаю о Вас, с болью, заботой и тревогой. Да укрепит Вас Господь! Тревожно, что Вы сообщаете о здоровье Ольги Федоровны. Что это? В нашей семье относительно благополучно, хотя здоровье Елены Ивановны вообще таково, что всегда чувствуешь себя под Домокловым мечом, а теперь в особенности. С тех пор, как смерть вошла в нашу жизнь, конечно, доверие к жизни утрачено, вместо него в лучшие минуты — доверие к Промыслу, в худшие — легкомыслие.
За лето у меня были исключительно тяжелые переживания (о которых не стоит рассказывать — семейные). Так что весь август я болен экземой. Но и работал летом, — опять в отвлеченно-соловьевском плане, пишу "философию хозяйства". работа меня захватывает, но плезна ли она для души, — можно сомневаться. Здесь же я задавлен огромным количеством занятий с лекциями и практическими занятиями.
С издательством дело стоит крепко, и с Маргаритой Кирлловной иметь дело только приятно и в личном, и в деловом отношении. Лишнего в отношениях нет ничего. Масса забот и вопросов организационно практического характера, которые распутываем пока (да я думаю и не пока) мы с Владимиром Францевичем. Бердяева в Москве пока нет. Деловые качества Маргариты Кирилловны, кажется, надо ценить высоко. В ноябре выйдут первые издания: мой двухтомный сборник, Соловьев, Киреевский. Затем переводы пойдут.
Здоровье Владимира Францевича, хотя получше его прошлогоднего, но все же остается надломленным и тревожит.
Флоренский нынче летом женился, для всех неожиданно, произошло это, как я теперь понимаю, в аскетическом плане, без всякого романтического элемента. Со стороны жалеют, даже авва, а В<ладимир> Ф<ранцевич> совершенно за него спокоен, у меня тоже впечатление от него вполне благоприятное, точнее, — все его проблемы остаются при нем и теперь, а м<ожет> б<ыть> жизнь будет и действительно проще, к чему он так стремится. В Академии тяжко, и он не скрывает, что стремится уйти в попы, — в деревню, — это остается все-таки.
Авва неважен, потускнел еще больше, я его мало видел, потому что это время он живет у Троицы. Пребывает, конечно, в своей простоте.
Религиозно-философское общество мы с Владимиром Францевичем думаем открыть в ноябре, в этом году юбилейные заседания о Хомякове и Соловьеве будут (читали ли Вы об униатстве Соловьева письмо Ник. Толстого в "Русском слове"[846]? Это страшно важно и интересно).
Вчера мы с Владимиром Францевичем до полночи обсуждали проекты изданий и, между прочим, сборников оригинальных статей на разные темы и долго говорили о желательности, но и трудности сборника о православии, в котором все мы, православные, (от Михаила Александровича[847] или даже Антония[848] до Караулова[849] или Карташева) высказали бы свое исповедание о Церкви. Это было бы церковное, а не литературное только дело, важнее "Вех". Вы поймите, в чем дело. Отзовитесь, как думаете. Также, если у Вас явится мысль об альманахе литературно-критического и религиозно-философского характера, — сообщите. Надо было бы также в интересах популярности издательства, какой-нибудь вехообразный, хлещущий сборник, который бы потом трепали во всех газетах.
Мы думали и об этом, но пока еще не придумали. Относительно переводов для Ольги Федоровны. Сабашникова еще нет в Москве. Думаете ли Вы, что она возьмет религиозно-исторический или философский перевод? Прощайте. Да хранит Вас Христос!
Целую Вас. Любящий Вас С.Б.
215. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <3.10.1910. Москва — Тифлис>
3 октября 1910 г.
<…> Вчера я виделся с Д.Н.Егоровым, который разъяснил мне, что "проволочка" в моем утверждение — явление нормальное и что мне еще придется ждать долго, та не со мной — так со всеми.
<…> Представь, разговоры о моей летней статье все продолжаются. Гессен и вообще мусагетчики[850] хотят устроить публичный диспут. Я ничего не имею против. Мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> думаем, что лучше всего это сделать в нашем обществе. Я прочту что-нибудь (например, о Сковороде), а затем начнется баталия. Гершензон, у которого вчера мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> провели вечер, настаивает, чтобы "Русская мысль" прислала стенографа и наши дебаты напечатала. Между прочим, Гершензон сообщил, что у него был Гессен — видимо, мой тогдашний визит в "Мусагет" на Гессена произвел впечатление. Он <нрзб> поддался и уже иначе говорит и о русской философии, и о многом другом. С Гершензоном у нас вышел вчера самый оживленный разговор о православии, после которого мы с С<ергеем> Н<иколаевичем>, идя по улице, просто восторгались душевным складом Михаила Осиповича. Он многого непонимает, но его психика столь страстна, столь прозрачна, столь трепетна и чиста, что, соприкасаясь с ней, невольно чувствуешь радость и восхищение. С<ергей> Н<иколаевич>. очень хорошо сказал: "уж если он войдет в Церковь, — мы сразу все останемся позади." Такие люди, как Михаил Осипович, невольно заставляют внутренно сказать: благословен народ еврейский! <…>
