Позволь, моя девочка, подойти к твоей кровати, горячо и нежно тебя обнять и перекрестить тебя на сон грядущий. От тебя совсем близко лежит Катеринка и тихо дышит. Я с такой любовью вспоминаю, как ночью с умилением слушал ее сопение. Только бы малютка была здорова. Христос с тобой и с ней! Горячо-горячо поцелуй всех наших. Привет няне. Ты ничего не пишешь о папе, о Бобе и Марусе.

Нежно-нежно целую Катеринке ручки и ножки, а тебе — глаза, ручки и ножки.

Всем сердцем твой Володя.

О моем возможном отказе от Т<ифлисских> Женских Курсов пока никому не говори.

172.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[760] <5.03.1910. Москва — Тифлис>

5 марта 1910 г. Москва

Моя милая, прелестная и обворожительная Женюра! Я так боюсь твоего наказания, что сейчас же беру двумя строчками выше и на чинаю письмо не с "половины" страницы. Больше белого места я оставлял, впрочем, без всяких задних мыслей, а из одной лишь чистосердечной "эстетики". Но если твоя эстетика против моей эстетики протестует, я смиряюсь, целую твои ручки и уступаю. Вчера утром было ровно 5 дней, как я не получал от тебя писем, и это заставило меня волноваться. Когда с некоторым опозданием (против обычного часа) пришло твое, самое маленькое из всех тобой за последнее время написанных писем — я проглотил с такой жадностью и главное с таким наголодавшимся чувством, что алкание мое не утолилось. Но когда я в мрачном лежании на постели прочел 15 страниц Аристотеля, я почувствовал, что жажда моя прошла и, прочитав еще раз твое беглое послание, я уже остался вполне удовлетворенным. Непонятна душа человеческая! Когда в "удовлетворительном" состоянии духа я начал анализировать, что, как и почему, я открыл приятную дя себя вещь. Тве письмо было помечено 23-м, а посано 27-го. Значит, виноват почтальон! Три дня задержки, вызвавших во мне столько беспокойств, и это дело "Генерального штаба"! Значит, следующее письмо должно быть тобою написано не позже 27-го, то есть я получу его завтра! Ура! Когда сегодня утром мне было действительно подано твое письмо — в моей душе уже был апрель. А когда я его бережно распечатал и стал вдыхать в себя все шего прелести — мое сердце затрепетало в майском восторге и я готов был начать танцевать. Я тысячу раз целую твои ручки и столько же раз твои глазки. Твое письмо сделало меня счастливым, и я несмотря на то, что на шее у меня сидит Аристотель и погоняет Сенекой, выскочил из его времени, чтоб прикоснуться душой ко всем блаженствам, которыми светятся твои прелестные глаза. Ты можешь себе представить с какой благодарностью я тебя обнимаю, с какою нежностью мысленно целую твое дорогое лицо! Ты ужасно мило пишешь, и я чувствую, что мои восторги и поощрения вызывают в тебе новые приливы вдохновения, потому что ты даришь меня новыми "перлами", от которых, я уверен, даже сам Александр "Великий" пришел бы в восторг. Он бы сейчас вынул "блокнот" и попытался бы "записать"! Я ужасно рад, что Ириночка не простудилась после купанья. А что она умница и все понимает — это я знаю. Ты хорошо делаешь, что гуляешь каждый день несмотря на погоду, но все-таки берегись. В сомнительных случаях выбирай не более удобное, а более благоразумное. Твое желание танцевать я понимаю и ему сочувствую — ибо ты танцуешь прелестно, но Боже тебя упаси и думать о каком-нибудь "вечере" — это ни под каким видом! Вечером выйти и танцевать — это абсолютно невозможно. Я тебе обещаю: если дело мое кончится благополучно, и мы будем жить осенью в Москве, тогда я тебе смастерю прекрасный "вечер". Вася, например, кавалер артистический и танцует увлекательно. Честное слово, устрою! Ты будешь царицей вечера, а я буду "антрепренером". Мы выпишем даже из Посада Сашу и Павлушу!

Позавчера у М.К. (которую, кстати, в ночь перед нашим приходом обворовали какие-то мазурики на 3000 р. — выломали дверь и унесли из буфета все серебро), мы (Сергей Николаевич, Григорий Алексеевич и я) почти окончательно порешили насчет книгоиздательства. В четверг будет деловое собрание. Это значит, я на лето добуду работы рублей на 1000 ! Тогда осень можно будет провести порядочно. То есть во всяком случае не умереть. Ах как это было бы хорошо! Т.е. не умереть, а достать работы.

Горячо-горячо и нежно целую обеих моих дорогих девочек. Горячий привет всем нашим.

Христос с тобой и Ириночкой.

Всем сердцем твой Володя.

173.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[761] <16.03.1910. Москва — Тифлис>

16 марта 1910 г.

<…> Прежде всего прости, что я уже второй раз пишу тебе через два дня. Это вызвано тем, что эти дни я был особенно занят. К Логике и Психологии приходится готовиться больше, чем к другим экзаменам, а готовиться мне уже страсть как надоело и мне нужно делать много усилий, чтобы одолевать сотни страниц в день. <…>

Кроме занятий у меня много времени брал Вячеслав[762]. От Бердяевых тогда я пришел в третьем часу. Значит другой день пришлось почти не работать, а отлеживаться. Вчера Вяч. Иванов читал у Морозовой доклад. "Красота и христианство в связи с поэзией Новалиса". Это было не то чтоб и собрание Общества, хотя публика была вся наша. Нечего говорить, что Вяч. Иванов был неотразим. Мне было ужасно дорого и важно, что намеками он подтверждает почти все мои мысли о Мировой Душе. Из Новалиса он перевел ужасно много стихов, перевел мастерски и читал их почти все — это было великолепно. После доклада был небольшой обмен мнений. Борис Николаевич очень тонко и вдохновенно привел в параллель Новалису поэзию Вл. Соловьева и читал много его стихов. Это было приятно. Брюсов после нескольких теплых слов облил холодом и Новалиса и Вяч. Иванова. Но атмосфера в общем была настолько тепла и хороша, что холод Брюсова пропал — растаял. Я сказал несколько слов по поводу двух великолепных мыслей Вяч. Иванова. Он меня очень благодарил и сказал, что согласие со мной ему ценно и дорого. Очень задушевно спрашивал Вяч. Ивановича о Мировой Душе С<ергей> Н<иколаевич>. В.И. всем отвечал хорошо и вобщем все собрание было очень своеобразно. Правда, князь скучал. Правда, Таня нашла, что переводы В.И. несовершенны по форме. Правда, Лопатин убежал в первый же перерыв. Но это все необходимые мелочи.<…>

Возвращался я с С.Н. на извозчике. — Его отношение к В.И. меня пленяет и радует. Он почувствовал силу и значительность В.И. и с великой готовностью душевно его признал. Я был ужасно удивлен, когда после заседания ко мне подошел Эллис и отведя меня в сторону, очень серьезно сказал, что он раньше меня не понимал, что он был далек от христианства, но через Лик Мадонны стал к нему подходить, и сегодняшние мои слова о сфинксе, о Логосе очень его затронули и очень ему дороги.

Евгения Казимировна Герцык приглашает меня сегодня на обед с Вяч. Ив<ановичем> Но Господи! Когда же я пойду? Мне еще нужно проконспектировать 50 стр. Логики Щундт’а!

174.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<20.03.1910. Москва — Тифлис>

20 марта 1910 г.

<…> Я ужасно занят. Я многим взволнован. Я прислушиваюсь к новым смутным чувствам <…> Вчера после защитника я отправился к Бердяевым. Там застал Вячеслава, Бориса Николаевича, Герцык, Эллиса, каких-то дам и Надю. Надя была у Бердяевых без меня, потянулась к Лидии Юдифовне и приручилась. Они вчера пригласили ее уже на "многолюдство".

У Бердяевых очень мило. "Ни"[763] сияет. "Зюзючка"[764] добродушно ехидничает. "Ли"[765] добра и уютна. Эллис ругает Пушкина. Вячеслав секретничает по очереди со всеми в соседней комнате, затворив двери. Евгения Казимировна[766] молчаливо внимает. Так до 12 часов. В 12 часов двери растворяются и начинается "действие". Появляются бутерброды, вино, апельсины и выпускается Эллис. Вячеслав из вежливости находит что-то в его стихах и затем начинает читать сам. Конечно, он прекрасен и великолепен. Кое-что он читает уже из прочитанного в прошлый раз, но втором чтении его стихи звучат еще, еще многосмысленней. За Вячеславом — Борис Николаевич читает опять "Симфонии", стихотворение, посвященное Сидорову и кое-что из "Философической грусти". Электричество гаснет, и при свечах в полутьме Эллис великолепно пародирует Брюсова. Имитация до чертиков схожа. Я смотрю на часы: Боже мой, уже два!