Я убедился и почувствовал с несомненностью, что издавать газету было великим соблазном и безграничной дерзостью при нашей слабости религиозной, и особенно милость Божия проявилась в том, что газета прекратилась в силу внешних условий, и вообще эксперимент прошел сравнительно нешумно, обнаружив перед нами только слабость нашу.
Не поражает ли Вас еще, что ведь все-таки отозвалось в конце концов поразительно мало из всех наших адресатов. Это наводит меня на пессимистические мысли и об еженедельнике. Судя по намекам Трубецкого, трещать начинает и его "Московский Еженедельник" Впрочем, что еще будет до осени!
Я переживаю отчаянные приступы политической лихорадки, живу от газеты до газеты, пропадаю от своего бессилия и бездействия. Подлое состояние, не пожелаю и врагу. Надеюсь, что это минет с минованием критического момента. Вы не должны этого презирать. Хорошо, если стоишь выше и действенен, если же этого нет, болит совесть, а м<ожет> б<ыть> и сатана искушает. Что-то теперь переживаете Вы?
Я получил от Мережковского преувеличено ласковое письмо, которое однако все-таки меня порадовало. Я продолжаю очень чувствовать связь с ними, и в этом духе ответил. Он пишет про сборник, чтобы статьи были к сентябрю, и Вам поручает это передать. Хорошо бы, если бы они поспели, только я не верю, а сборник очень жалею. Обещаю им тему: Христос и Антихрист в современном социализме. Д<митрий> С<ергеевич> просит меня снестись с Флоренским и просить его описать свои переживания в тюрьме етц (?!). Здесь приходится поставить только вопросительный и восклицательный знак перед такой непроницательностью даровитого беллетриста. Я отвечаю, что едва ли Флоренский согласится и излишне просить его об этом. Но вообще, списываться с ним взялся. В списке сотрудников есть все, кроме Свенцицкого и Эрна, — Мережковский не может им простить, да и те сами не пошли. Как это грустно! Не попытаетесь ли уладить это Вы? Впрочем, не стоит.
Мне Струве предлагает очень выгодные условия для постоянного сотрудничества в "Думе", пока газетке довольно паршивой-кадетской (200р. жалования при 4 статьях в неделю и 10к. построчно). Меня это отчасти соблазняет возможностью бросить кафедру и перехать в Москву, а вместе устрашает обязательностью многописания. Во всяком случае в соединении с журналом это намного бы облегчило переезд в Москву.
Писать я ничего не могу, думать тоже. Писать курс политической экономии совсем не в состоянии, испытываю это как непролазную скуку и ложь, и это меня тоже обескураживает, тем более, что половина работы сделана.
Кажется, будет революция у нас настоящая! О соборе вести в газетах беспокойные. Хочу писать об этом у Трубецкого. Удручает очень дальность от центров.
Сборник наш, очевидно, снова застрял, — я. пока что, не имел еще ни одной страницы корректуры. Скверно!
Обнимаю Вас. Ваш С.Б.
Пишите. А какой паршивый вышел сборник о смертной казни[236]! Не хватило у нас характера поступить нешаблонно.
Ради Бога, если у Вас есть лишний полный экз<емпляр> "Народа" пошлите его проф. А.Е.Преснякову (СПб, Надеждинская, 56, кв.9), а если нет, то хотя бы номер газеты с его статьей. Он просит об этом как об отдолжении.
Известите меня об этом, у меня нет.
37. В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову[237] <2.06.1906. Царские колодцы — Москва>
Дорогой и милый Саша! Я страшно обрадовался, получив сегодня твою открытку. Я очень жалею, что я не с вами и не могу приложить и своих стараний к газете. <…> Я просил Валентина[238] написать мне, когда по совести он считаетнужным, чтобы я приехал в Москву. Спрашиваю теперь и тебя. До получения твоего ответного письма из Царских[239] вряд ли выеду <…> Страшно жалко, что ты пробыл в Царских всего один день. Впрочем, этот день совсем как-то особенно вошел в мою душу и я испытываю большое удовлетворение от того, что ты взглянул хотя бы мельком на мою невесту. Она тронута, что ты ее не забываешь, и просит передать тебе искреннейший привет <…>
Беспокоюсь о Валентине. Передай сердечный привет Пелагее Александровне[240], Сереже[241], Чмичу[242], Валентину. Я с вами душой, часто думаю о вас. Не пишу для газеты, потому что слишком велико расстояние <…>
38. П.А.ИВАШЕВА — В.Ф.ЭРНУ[243]
<5.06.1906. Москва — Царские колодцы>
Владимир Францевич! Напишите, получили ли посланные Вам экземпляры. Мы с Чми[244] посылаем братские листки, "Что нужно крестьянину"[245] и "Взыскующим"[246] через Г<аланина> Д<митрия> священнику Афанасьеву. Как Ваши дела вообще? Сережа кланяется. Всего, всего хорошего.
Ваша Ивашева.
Вл. Фр., цаиврете[247]! "Взыскующим" вышли. 20 кн. послано в Царские Колодцы. Чми[248].
39. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[249] <10. 06. 1906. Кореиз — Симбирск>
10. 6. 1906. Ст. Кореиз
Дорогой Александр Сергеевич!
Сначала о делах, хотя — увы! — сообщить нечего. Хотя месяц, назначенный Терещенко, давно минул, от нее нет известий[250], и я теряюсь в предложениях, что это значит, во всяком случае, не значит ничего хорошего! От Валентина П<авловича>ча я письма не получил, значит, затерялось (если знаете его адрес, упомяните ему об этом), и о плане Пятикрестовского[251] догадываюсь только по Вашим намекам, да видно, что это зыбкий песок. Возлагал надежды на приезд в Москву Эрна в связи с Морозовой, к чему подал повод Галанин, но тоже не подтвердилось. Наоборот, из слов Галанина я заключил, что он полон литературных планов на основании кавказского опыта, который производился без денег. Это скорее устрашает. Все это, в связи с полнейшей неопределенностью политического положения, заставляет меня смотреть на положение дела в этом году пока безнадежно. Дай Бог, чтобы этот пессимизм получил фактическое опровержение. Жаль огорчать Вас, но нечем и утешить.
Получил вчера "Взыскующих", перечел и сегодня просто отравлен ими. С тоской думаю, что это — ошибка молодости или "прелесть" и во что обещает это развиваться. И все у меня стоит образ огромного креста в их квартире[252], на который мне всегда было почему-то неловко глядеть… Когда я сталкиваюсь непосредственно с В<алентином> П<авловичем> , и живое чувство любви заглушает все, мне не страшно, а, когда читаешь, тяжело… Боюсь думать о судьбе этой брошюрки и о том значении, которое она может получить для движения… Не трудно угадать, и лучше не будем угадывать. Интересно, какое впечатление у Вас получилось.
Относительно московского сборника я думаю, что лучше выпустить его в августе, да м<ожет> б<ыть>, так и выйдет и естественным путем, при помощи забастовок и пол<обного>. Относительно Бухарева[253] Вы меня все-таки несколько разочаровали, я ожидал большего увлечения и заражения этой музыкой-молитвой, какою являются все его произведения, какою были лучшие страницы у Соловьева. А Вы, все-таки, мне кажется, литературничаете больше, чем следует. И, кроме того, относительно его литературности для современности: не только прямо по идеям, особенно относительно религиозного участия в общественности (а что такое иная "религиозная общественность", — это еще очень большая проблема, м<ожет> б<ыть>, именно не современная, ибо сверх-современная), но еще больше по факту такого типа религиозного опыта, который, будучи исключительно подлинным и сильным, в то же время по своему относительному размаху был для своего времени ничуть не уже, чем наш размах, пока бессильный. Словом, для меня, для моей души (а не головы) он дал по-своему также много, как Соловьев и Достоевский. Этим, я понимаю, как много сказано, и однако коворю. Когда-нибудь православная церковь канонизирует трех неравнозначных, хотя и равнозначительных, "отцов и учителей": Александра (Бухарева)[254], Феодора (Достоевского) и Владимира (Соловьева). Не знаю, доживем ли мы, но это будет.
