Твоя точка зрения не только иная, но ты в сущности находишь, что мне от точки зрения священников нужно отойти еще дальше. В споре с тобой все священники были бы несомненно на моей стороне. На этот раз, как всегда, прости мне несогласные мнения ради их "красочности" и острословия. То стихотворение Соловьева о "темном корне"[1132], которым ты так любишь победоносно меня поражать, теперь устарело и в ботаническом, и в агрономическом, и в метафизическом отношении. Вопреки Соловьеву ты можешь сейчас видеть на выставке в Германии великолепные розы и другие цветы, которые не только не углубляются в почву, но растут совсем без почвы — в бочках воды.

Вообще ботаника приша к тому, что

большую часть питания растения получают из воздуха (с неба) и только меньшую — из земли;

и для этой меньшей части земля не необходима, а может быть замененапрозрачной водой, отражающей небо (при условии насыщения воды минеральными удобрениями рукою человека).

Земля сама по себе "ничто": она дает растению то, что в нее вносит человек

Главная пища, поглощаемая корнями из земли, — азот, тоже, как я тебе много раз объяснял, — небесного происхождения.

Метафизика пришла совершенно к тому же выводу: земля сама по себе — ничто; она есть только то, что она получает от неба через человека.

Угодно человеку, — растение может расти в воздухе. Я надеюсь, что скоро научатся их растить прямо корнями из неба. Представь себе со всех сторон ниспадающие с неба цветами книзу незабудки. Ведь лучше будет, чем нынешний устаревший способ расти корнями из болота, где их достать-то трудно, да и воняет…

Впрочем,

оставив незабудки,

здесь помещенные для шутки,

я серьезно тебе напоминаю, что во Христе весь рост переворачивается так, что корень у человека в самом деле — в небе (во Христе, а не на земле). И этот корень необходимо углублять беспредельно. (Это сравнение не мое; апостол Павел называет Христа корнем, а народы ветвями[1133]).

Твои указания на недостаточную жизненность моих мыслей, на их "воздушность" и недостаток почвенности совершенно верны, но только в этом смысле, и я мучусь об этом и день и ночь.

Вот что, милый, дорогой и хороший друг, давай вместе углублять этот корень. Сделаем так, чтобы мои писанья были не "литературными упражнениями" о Христе, а жизнью. Что для этого нужно? Сораспяться со Христом, чтобы совоскреснуть с Ним. Вот с понедельника начинается Крестопоклонная неделя! Вот я и чувствую, что, кто не понесет этого Креста, тот не будет иметь части и в радости.

Слушай, милая, дорогая, хорошая, горячо любимая, попробуем-ка понести! Не явится ли тогда у меня та сила и глубина, по которой ты тоскуешь. Ты женским чутьем чуешь, что чего-то мне не хватает, только не знаешь чего. Ах, милая, дорогая, хорошая, дай и тебе Бог силу радости из корня; тогда ты в любой момент почувствуешь, чего не хватает моей душе и какою силою она должна расти.

Но ты скажешь опять, что я эгоист и думаю только о себе. Ангел мой, что же со мной делать, если я непоколебимо верю, что ты — и всякая душа земная — тоже живет и питается небом. Ах, Гармося, Гармося, неужели ты не чувствуешь, сколько любви, сколько ласки, сколько обожания в этом моем письме. Нежно и горячо любимая, крепко и без конца тебя целую.

364.     Е.К.Герцык — В.Ф.Эрну[1134] <27.02.1912. Лозанна — Рим>

Лаусанне

Чотел Британиа

27/11 марта

Я была бы неутешна здесь, в несуществующей Швейцарии, над озером, как будто нарисованным, и в пряничном шале, если бы у меня не росла уверенность в нашу будущую зиму в Италии, которой Вы поможете осуществиться, дорогой Владимир Францевич! Закрываю глаза и нюхаю евкалиптовые четки и цветущую ветку из Тре Фонтане и думаю о Риме, и издали по-новому переживаю свой роман с ним, — потому что ведь к Риму отношение всегда как роман, то отталкивание, то влечение… У меня очень тоскливо и безвольно сейчас на душе; и это конечно не от Швейцарии, а глубже и хуже ее. Но хорошо мне с братом и в заботе о нем. Пробуду здесь три недели, буду переводить Баадера и тоже лечиться. Шлю привет и память нежную Евгении Давыдовне и Ириночке и Вам. Милы даже барельефы в Вашем ентрéе…

Евгения Герцык

365.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1135] [? 1912]

<…> Жму сильно, сильно твою руку, мой ангел и друг милый, будь покоен и верь твоей Гармосе — это дает и мне силы на то, чтобы поставить самой себе жизненные преграды для возможности борьбы с собой, для внесения предела в беспредельный подъем и силу всего, то говрит во мне. Не для сведения всего к смерти, но для внесения предела!

Дорогой ангел, ведь и предел-то тогда и задача вносить, когда есть бспредельное, а когда его нет, то нет живого творчества в жизни, нет религиозного дела, а так, один предел, ничего непобеждающий. Ты все забываешь, что безотносительно равно ведет к смерти как беспредельное, не ограниченное пределом, так и предел, не наполненный беспредельным. Он имеет только видимостьформальную выполнения задачи, видимость теургии. Компромисс несовершенства, как ты писал, на котором кротко смиряются, т.к. Господь разрешил. Хуже, это может обмануть человека, усыпить его, не заметит, как он умрет, а тут, по крайней мере, враг громко кричит о себе и вызывает на бой и тогда на победу, на какую победу! Вот тогда жизнь является действительно теургией, а не прилизанным благополучием.

Воображаю, как ты иронически улыбаешься на меня, читая это все! Вот эта моя любимая мысль о внесении предела в бепредельное (но только не надо, чтобыбыло беспредельное!) должна стать для меня живым делом теперь <…>

366.     С.А.Аскольдов — В.Ф.Эрну[1136] <2.03.1912. СПб — Рим>

2 марта 1912 г.

Дорогой Владимир Францевич!

Хочу послать Вам книжку о Козлове и не уверен в Риме ли Вы и пробудете ли еще. Черкните о Вашем быте с точки зрения пространства, времени и всех прочих форм и категорий. Равным образом поставьте в известность и о Н.А.Бердяеве, который, как слышал, был с Вами в Риме, а может быть до сих пор там; ему также хочу послать книжку и не знаю куда.

С большим удовольствием читаю Вашу статью в Лопатинском сборнике. Только там у Вас есть местечко, которое меня испугало — не сделались ли и Вы антипсихологистом. Вопрос о психологизме — вопрос первостепенной важности. От того или иного решения зависит участь целых направлений, на дне этого вопроса лежит вопрос о Боге, о душе и др., не даром поднялась такая бешеная травля на психологизм. Неокритицисты и неогегельянцы чуют, что тут их погибель. Этот вопрос меня сейчас очень занимает и я жалею, что мы не можем все столковаться по поводу предполагаемого "гносеологческого" сборника. Обидно будет, если в таких вопросах мы будем, кто в лес, кто по дрова.

Пока до свидания. Будьте здоровы и благополучны.

                     Ваш С.Алексеев.

С.Петербург, Кронверкская ул., д.21, кв.22.

367.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1137] <7.03.1912. Москва — Рим>

7 марта 1912 г., Москва

Дорогой Владимир Францевич!

И телеграмму и письмо Ваше я получил. На меня некоторою горечью, хотя мимолетною, легла Ваша как бы обида, что я ставил вопрос о доверии. Конечно, вопрос этот риторический, и я ждал на него одного лишь ответа, какой и получил, но психологически момент был таков, что подтверждение это мне было совершенно необходимо, и не потому, что я принял всерьез заявление Николая Александровича о Вашей солидарности с ним, но потому, что слишком трудное создалось положение. Я не имел тогда ни времени, ни сил (не забудьте мой образ жизни!) больше написать Вам, но если бы Вы читали письма Николая Александровича мне и Григорию Алексеевичу, Вы поняли бы всю кошмарность положения, не рассеянную и теперь. Положение осложняется охватившим Николая Александровича совершенно ложным самочувствием и обострившейся в нем антипатией ко мне, создавшейся, очевидно, на почве этого года (тут есть промежуточные звенья, о которых не стоит говорить). Итак, не сомнения в Вас и Вашем понимании наших обязанностей, которое вполне сходится с моим, но прямо чувство моральной загнанности в угол и огромной ответственности заставило меня обезопасить себе тыл и поставить риторический вопрос о доверии. Забудем это.