— Дед, а где тут смотритель?

Старик дрогнул, но не повернулся к нам, — колет и колет.

— Ушел куда-то, давно ушел… Кто его знает, куда ушел. Все перевернулось, весь мир перевернули товарищи. В шахту спустили революцию.

Как сказал, что в шахту спустили — мне и вспомнился отец. И голос старика знакомым показался. Обошел я кругом его и глянул ему в глаза — и испугался: так они на меня посмотрели, так посмотрели, как из двухстволки в меня наметили.

— Дядя, это он! Он переоделся.

Он как встанет, выпрямится… А дядя, сибиряк, как подойдет к нему, как схватит его за бороду. А борода-то в его руке осталась.

— Это ты, обидчик? Мерзавец, эксплоататор!

И бросил в него бородой. Потом в карман полез. А потом, как бахнет, весь двор загудел. Голуби испуганные из карнизов шарахнулись. Упал переодетый смотритель, а Мухтарка подбежал и крови налакался.

Взял меня командир за руку и повел с собой.

— Ты теперь будешь мой сын, понимаешь? Партизанский сын. Я тя научу жить.

И стал я его сыном.

— А собаку, говорю, как?

— Не надо, паршивая — не до собак.

Я его упрашивать начал.

— Да как же мне без собаки то, жалко бросить.

— Брось! Людей не жалеем, а ты с собакой пристал.

А Мухтарка жмется мне под ноги, хвостом юлит, худой такой. Глаза маслятся от буржуйской крови. И ошпарипа на костях, как полог натянута.

Потом Мухтарка было утерялся. Три дня не было. А мы уезжали. Пожалел я его и думал:

— «Пускай в городе остается, на помойках прокормится».

Погрузились. Загремели колеса. Ехали в теплушках. Солдаты пели и плясали.

— Ух ты, на!

— На буржуев.

— Победим — коммуну устроим, — власть советскую!

Гармошка зудила. Про все забыл я. Хорошо с солдатами стало.

— «На фронт, на буржуев», — думал я.

Мелькали столбы, будки, лес. Глянул я из теплушки, из люка. Глядь, а Мухтарка за поездом гонится. Язык красный, как платок высунул, бежит, бежит… Тут меня, как резнуло, — завыл.

— Не поеду с вами, не останусь без собаки!

— Глуп ты! Говорят мне. С ума что-ли спятил? Не с собаками жить, а с людьми, с коммуной, вот что! Власть советскую достать надо.

— А собака, по-вашему, как?

— Собака, собакой.

Глянул опять на Мухтарку, а он отставать начал, еле бежит.

— Не поеду, не поеду! Опять завыл я.

Новый тятька только разсмеялся и говорит: — Глупыш…. Что ты хайло-то ширишь, упрямец. Возьми ее, коли так, пусть под нарами едет.

Обрадовался я, кричу:

— Остановите поезд!

Все захохотали. А отец вразумляет:

— Дурной, нельзя остановить. Приедем на станцию, там его и возьмешь, а то обрадовался:

«Остановите поезд», — это все равно, что буржуи не воюйте с нами.

Приехали на станцию, а Мухтарки нет. Пропал — думаю, где нибудь дорогой задохнется в канаве. А потом все-таки прибежал. Растянулся у вагона и глаза закрыл. Я бросился к нему.

— Мухтарушка!

Он только хвостом пошевеливал. Взял его на руки, горячий такой, мокрый, как в бане выпарен. А под мышками будто воробышко бьется. Думаю: вот-вот сердце воробышком вылетит, и умрет мой Мухтарка. Взял его в вагон и на новую шинель положил, которую мне солдаты выдали.

Колька смолк, казалось, будто не он, а беспризорный сидит на чурбаке. Ребята продолжали сидеть не шевелясь. Гриша Звонкий подбросил в костер хворосту. Искры посыпались дождем и осветили палатки. Ребята, как бы проснулись, словно сидели они в кинематографе и просмотрели интересную картину. Только сейчас почувствовали, что ночь холодная: грудь греет, а за спиной — холод; кто-то тяжелый, холодный, навалился сзади и хвост туманный вытянул по травам. Звезды. Город куда-то провалился. Речка на переборе булькает. Самый маленький из пионеров, Миша, сидящий в отдалении, нарушил молчание.

— Коля, а Мухтарка-то жив остался? Почему он с тобой не ходит к нам в лагерь? Мы бы его любили, бегал бы он с нами.

— Бегал бы, бегал бы, — передразнил Гриша. — А почему камнями бил собаченку, которую мы нашли в канаве? Что?.. Кабы тогда Коля не пришел к нам, не устыдил бы нас, так кроме мяса ничего бы не осталось от нее. И Мухтарка попал бы тебе, так ты его камнем угостил бы.

Миша сконфузился. Его маленькие пальцы прятали галстух в прореху, за пазуху.

— Ведь не я один, — все.

Ребята начали спорить. Вожатый остановил их.

— Ну, ребята, довольно… Пора спать, нечего балясы строить.

— Нет, ты доскажи. Коли показал пирог, так давай и шамать.

— Мы не хотим спать, к лешему сон. Успеем выспаться.

— А вон Егорка уже и заснул? Ишь, какие носом-то симфонии разводит.

— Я?.. Я нет. Я не сплю. Я думаю: почему я не видел революции. Я бы на фронт поехал. Я бы показал буржуям, где раки зимуют.

— Закройся! — Одернули его ребята.

Он, как хорек, высовывался из-за костра. Вожатый, чтобы привлечь внимание, ногой пошевелил головешку. Искры закружились.

— И так, ребята, слушайте, доскажу вам. А завтра, если на занятиях будете клевать, то не взыщите.

Ребята пододвинулись к костру, а он начал.

— Как приехали на фронт, так и началось, и началось. Стрельба кругом. Пули над нами, как мухи над падалью, кружатся. Снаряды землю роют, как свиньи. Люди стали такими маленькими, серыми, — как суслики в полях, забегали. Меня сделали разведчиком. Посылали меня к белым выведывать у них все, что надо для штаба. И я ходил. Переоденусь, как деревенский мальчишка: одену поддевку, шапку, запояшусь опояской и пошел. И Мухтарка за мной по пятам идет..

Однажды, прихожу из разведки на то место, где наши стояли, и тут… Ахнул даже… Везде валяются телеги… Кухни, опрокинутые. Ящики разбросаны…

Лошади раненые бьются. Трупы лежат. Тут у меня в груди и заколотилось. Не доброе почуял. Кто-то ухватился за сердце, будто ребенок руками, и начал сосать. Ветер подул. Изморось пошла. Пошел я между трупов — осматривать, нет-ли где сибирского тятьки. Каждому в лицо заглядываю, — а они синие, распухшие; руки в стороны разбросаны. Винтовки валяются. Почти всех обошел, а тятьки нету. Спустился к оврагу — и там нету. Мухтарка притих, шерсть щетинит; идет сзади и на пятки наступает. Я ему говорю:

— Мухтарушка, ищи… Ищи тятьку!

А он, ошалелый, уставился на меня и рычит, — будто кость у него отнять хотят. Потом пошли к кургану по траве желтой. Подходим, а там человек сидит, согнутый. Сидит, как каменная баба, не шевелится. Подошли близко. Глаза у него закрытые. Губы дрожат, и на них синяя пена настыла. Я пошевелил его за плечо. Он вздрогнул и чуть открыл глаза. Я спросил его:

— Где наши?

Он глазами указал в степь.

— Там… в плену, у белых.

И перевел глаза на ногу. Нога у него прострелена. Штанина разодрана. В ране копошится грязь, как жук в рыхлой земле. Я показал Мухтарке рану, и он облизал ее. Оторвавши подол грязной рубахи, я сделал перевязку..

— Пить… — попросил красногвардеец.

Я сбегал в овраг и в шапке притащил воду. Красногвардеец сразу повеселел. Завернулся теплее в шинель, одел баранью шапку, (с красной полинявшей лентой) которая валялась на траве.

— Во, парень, видал, как воюют? Сильны, сволочи. Утром бой был. Нас — сто, а их, — как саранчи налетело… Вот что: я поплетусь в деревню, а ты ступай туда, к белым. Скажи командиру, что я подмогу пойду искать и приду на выручку.

Я пошел напрямик, мимо хуторов и деревень, туда, где тучи чесались о землю. Ветер, — жесткий такой… Кой где трупы лошадиные валялись, и собаки обгладывали их. Мухтарка только шерсть дыбил, завидя их. Шли целую ночь. На другой день пришли к селу, с белыми хатками. При входе в село, у дороги стоял пост. Трое казаков, в погонах, окликнули нас.

— Стой, куда идешь?

Я начал врать.

— Домой идем, от бабушки… Она тут, на хуторе, живет.

— А красных там не видно?

— Нет, никого нету…

— Ну, проходи скорей.

Зашли в деревню. Народу — полно. Телеги посреди улицы стоят. Кухни топятся. Стал я ходить по улицам, разузнавать, где пленные находятся. К разговорам прислушиваюсь.