— Выведите, выведите их!..

Долго брел Колька по лесу, по дороге на другие прииски. Один-одинешенек шел по тропкам. Тихо в лесу, белки с сосны на сосну прыгают, будто варежками перебрасываются деревья. Кукушка закуковала где-то, забылся Колька, про всё забыл.

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

И считал Колька, сколько он лет проживет. И много насчитал, — значит, большой будет, вырастет, — и подумал:

— Вырости бы мне большому, сильному, Прогнать бы казаков, управителя, и зажить бы без них, чтобы земля была бы не ихняя, а всех — кто работать хочет. И вспомнил опять отца, умирать которому надо. Забоялся в лесу. Показалось, что на дороге с косой смерть стоит. Забоялся, и лес дремучий стал темным. И кукушка замолкла, и дятлы утихли, и белки не прыгают уж. Страшно. Перевернулся Колька и бежать, и бежать обратно, на свой прииск. Бежал, бежал — пятки сверкают, ноздри распустил, волосы, как у ежа, вздыбились.

Прибежал на прииск. Видит — у крыльца телега стоит, а в ней на грязных подушках отец лежит.

— Не в больницу-ли отвозят? Робко подошел к матери.

— Кудай-то, мама?

— Выгнали нас, Колинька, совсем выгнали, на все четыре стороны отправляют…

— Ой, горюшко наше… Жизнь наша бедняцкая.

Резнуло Кольку по сердцу.

— Мама, прости меня… Шаромыжник я этакой… Тятьке помочь хотел, а тут…

— Колька, Колька, что ты сделал? Ой, горе наше!

Обхватила костлявыми руками, прижала его голову к сухой груди.

— Коленька, сынок, — не забудь ты эдакой обиды… Когда вырастешь большой…

Заскрипела телега. Медленно потянула ее лохматая изробленная лошаденка. Взглянул Колька в последний раз на казарму, на сеновал, где все приисковые ребята спали.

— Не поспать уж… Не расскажет Мишка сказки про то, как солдат попа обманывал.

Не куривать смотрительских окурков и не бивать ихних ребят…

Прощай, все на свете прощай!

Выглядывали из бараков рабочие и бабы из казарм. Поглядывали на телегу так, как будто гроб на ней везли. На выезде ребята с гармошкой встретились, приумолкли, — зажали серебряное горло гармоники.

— Прощай, дядя Тимофей. Колька, прощай… Прощайте.

Солнце за гору садилось, красными мотками лучей обмотало лбы утесов, золотом обсыпало сосны. Уехали. Маленьким приютился прииск на склоне горы. Мыслями оторвался от него Колька.

— На новые места теперь, куда глаза мои глянут.

Вдруг по дороге, назади, заклубилась пыль.

Не погоня-ли?.. Не казаки ли снова гонят?

Золотым клубком завивается пыль, катится за телегой…

— Мама, Мухтарка за нами гонится!..

Спрыгнул Колька к нему навстречу, обхватил его за шею.

— Мухтарушка, друг мой, единственный!.. И ты с нами? Не остался с казаками, с этими…

Тут палатки и там палатки, — будто шампиньоны за городом выросли. Это два белопалаточных лагеря: в одном красноармейцы, а в другом — пионеры. Разделяет их широкая площадка, усыпанная песком, на которой в сторонке, — как стадо, загнанное в загороди, — находятся гимнастические приборы: турник, кольца и другие, на которых и ребята, и красноармейцы физкультурят.

Палатки пионеров вытянулись в один ряд, — словно гуси спускаются к речке. А утром, когда над рекою стелется туман, из города кажется, что это не палатки, а лебеди на озере плавают.

Вожатый у пионеров — Колька, командиров сын.

Вечером ребята готовились к приходу вожатого. Он сказал им:

— Ребята, сегодня костры будем жечь!

И они рады стараться. Гурьбой отправились в старинную рощу за сучьями. Крики свежих голосов разбудили старые деревья. Ребята полезли на них, путались в ветвях, — как у старика в бороде. Гриша Звонкий, самый резвый из пионеров, с веревкой залез на лохматую ветлу, выбрал голый сук, почерневший от времени, зацепил его веревкой и крикнул ребятам вниз.

— Тяни!

Ребята, как бурлаки, уцепились за веревку и потянули. Сук хрустнул, — будто старику руку вывихнули, — и отломился. Ребята захохотали и кричали Грише:

— Гринь, вон тот здоровенный-то, сломим давай!

— Больше, ребят, набирай! Распалим костры, чтобы небу жарко было.

— Чтоб Кольке нос скоробило.

— А что думаешь, и скоробит.

— Ванька, валяй и ты лезь!

Веревки другой нету.

— У тебя сопля как веревка, вымотай на кулак и полезай с ней.

— Работай, нечего словогорошить!

— Ломай живей!.. Гринь, веревку принимай.

И еще громче загалдели ребята, похоже на галчат в саду, на ветках.

Когда стало темнеть, ребята с вязанками и с песнями отправились к лагерю. Вечер был хороший, тихий. Заря развесила свои плакаты над городом. Между домами залегла синь, а крыши и трубы одели золотые повязки. Механический завод, лежащий на окраине, чуть-чуть курил из одной трубы. Ребятам казалось, что на месте завода, на бугре, лежит большой человек, в клетчатом костюме, и курит сигару.

В палатках поужинали и приготовили костры, но не зажигали.

— Ребят, а ребят… Что долго вожатого нет? запропастился где-то…

— А кто его знает, — у него делов-то как у совнаркома.

— Может в другой лагерь зашел… А то где-нибудь по аудиториям пороги сшибает.

Ждали. В кучках переговаривались. Барабан лежал на лавке, около входа в палатку.

Грише Звонкому захотелось побарабанить.

— Эх, дай-ка ударю, — подумал он. Встряхну жданье.

Он уже шагнул к барабану. Но тут-же из-за палаток вылетело звонкое. —

— Будь готов!

Ребята дружно ответили:

— Всегда готовы.

Перед ними стоял вожатый. На нем красноармейский костюм; шлем со звездой и книжки под мышкой. Он запыхался, раскраснелся, нос, как кнопочка, выглядывает из-под козырька. Глаза черненькие, искрятся.

— Что, ребята, заждались, поди, — ребра мои перебирали?

— Давно ждем, курьера за тобой посылать хотели.

— Я знал, ребятушки, да нельзя было раньше., На рабфаке задержали. ГПУ их забери!.. Потом на курсы надо было забежать. Потом, потом… Ну, да ладно, давайте начнем.

Он уселся на чурбаке. Костры вспыхнули. Небо посинело. Город, казалось, уходил в даль. Над кострами образовалась, как бы синяя палатка.

Пока ребята разжигали костры, Колька уничтожал булку, ел вкусно, будто целую неделю не едал.

— Разожгли? Ну, вот… садитесь и не бузи. Он обтер крошки с губ и начал.

— И так, ребята, начинаем. Какую тему хотите?

— Ты о себе расскажи. Ты хотел досказать, как тебя с приисков выгнали.

— Интересно послушать о твоих сартамарталях по разным местам, всяких гадостей, поди, нахлебался?

— Может другую тему возьмем, более интересную. Тем много: про пионеров, про города, про заводы, или про другие государства, про ким, — о чем угодно можно.

— Нет, про это… Это интереснее, пожалуй. Разные блюда лучше, — политикой оскомину набить можно.

— Ну, ладно. Слушайте.

Ребята приготовились. Вожатый начал так.

Вы уже знаете о том, как меня с приисков вышибли; как мы ехали с больным отцом, раздавленным в забое; и как нас догнал Мухтарка за прииском.

Теперь буду продолжать:

— Отец мой умер в дороге, — до станции не доехал. Похоронили мы его в шахте около дороги. Не до могилы было… В старую шахту пришлось спустить отца-то и хворостом сверху завалить, чтоб вороны глаза не выклевали.

Приехали на станцию и вытряхнулись из телеги на платформу, — чужие всем, безденежные. Осень началась, — грязь, слякоть. Эшелоны с солдатами, в разные стороны бегали. Сторожа, кондуктора — суетились с красными фонариками. Освещали згу, тряпки, шинели. В воздухе пахло чем-то, не понимал я тогда, чем пахло и только теперь понял, что пахло революцией. Мать измоталась, заболела чахоткой. А мы с Мухтаркой куски собирали. Плохо тогда давали. Иной раз дадут подзатыльника, так домов десять без оглядки пробежишь. Раз пришли с Мухтаркой к даче-особняку, думаем: «Вот тут нам подадут»… Я уж шапку подставил, и Мухтарка на задние лапы уселся перед окном и хвостом пошевеливает. Потом потихонечку заскулил — будто нищий божественную литургию затянул. Ждем. Окно раскрылось и целое ведро кипятку упало на моего бедного Мухтарку. Он завыл; закружился на месте, словно мягкий человек выпал из окна и придавил его. Смахнул я тогда слезинки у себя и у Мухтарки и повел его на станцию.