– Я вас не знаю и знать не хочу.

– Ить ты! – Семенов усмехнулся и вновь подкрутил пальцами колечки на усах.

– Вы пойдете под суд, и вместе с вами – те лица, которые незаконно произвели мой арест.

– Ить ты! – вторично усмехнулся Семенов. – Произвели! Незаконно! – Повернулся к казакам, которые привели Аркуса. – Ну-ка, станичники, перетряхните вещички этого господина. Вдруг найдется что-нибудь интересное.

Интересное нашлось. Из багажа Аркуса были извлечены бумаги, одна – по поводу Семенова, другая – Хорвата, согласованные с китайскими властями, где черным по белому было написано: есаула Семенова Г.М. следует немедленно арестовать, генерал-лейтенанта Хорвата Д.Л. с должности сместить.

Семенов повертел бумаги в руках, весело оскалил зубы и подошел к Аркусу:

– Арестовать меня, значит, вздумали?

Аркус презрительно сжал глаза в щелки, разом становясь похожим на китайца, мотнул головой. Жест был непонятным: то ли он подтверждал возможность ареста Семенова, то опровергал его, а через мгновение есаул обнаружил, что в него летит плевок.

Еле-еле Семенов от этого плевка увернулся и не замедлил ответить – в нем мигом вскипела злость, и есаул коротко, без замаха, очень умело ударил Аркуса кулаком в лицо.

– Хватит разбираться с этим сукиным сыном! – просипел он неожиданно сдавленным голосом, позвал своего верного урядника: – Бурдуковский!

Бурдуковский подскочил к есаулу, козырнул лихо:

– Ваше высокоблагородие!

– Что у нас с военно-полевым судом? Он существует?

Этого Бурдуковский знать, естественно, не мог; не отрывая ладони от папахи, он виновато приподнял одно плечо.

– По-моему, нет.

– Отрядить трех человек в военно-полевой суд, – приказал Семенов. – Немедленно!

Этот суд из двух солдат и одного офицера собрался на станции Даурия через десять минут. Заседание проходило в кабинете Березовского. Было оно недолгим: суд на одном дыхании, едва войдя в кабинет коменданта станции, вынес вердикт: смертная казнь. Приговор был окончательным, обжалованию не подлежал и в исполнение должен быть приведен немедленно.

Аркус, не ожидавший такого поворота, побледнел, лицо его сделалось потным, он знакомо мотнул головой – не верил, что его могут расстрелять.

– Напрасно, голубчик, не веришь. – Семенов усмехнулся и приказал верному Бурдуковскому: – Решение военно-полевого суда – к немедленному исполнению!

Двое казаков подхватили Аркуса под локотки и поволокли за станционный сарай. Аркус пробовал что-то кричать, но мороз, ветер, густой дым, валивший из станционной трубы – там только что в печь засыпали полцентнера угля, – заталкивали слова ему обратно в глотку. И Аркус, поняв, что все кончено, что он проиграл свою партию окончательно, заплакал.

Через несколько минут за сараем грохнули два выстрела, один за другим. Несостоявшегося управляющего КВЖД не стало.

Семенову было понятно: промедление смерти подобно, к Хорвату надо ехать сегодня же. Но помешали спешные дела, и выехал есаул лишь на следующий день, через сутки, в девять часов утра восемнадцатого декабря 1917 года, вместе с урядниками Бурдуковским и Батуриным прибыл на станцию Маньчжурия.

Жизнь тут была много веселее, чем на станции Даурия, – здесь имелось несколько трактиров и лавка колониальных товаров. Из российских на полках лежали спички, произведенные еще до Великой войны на станции Седанка, что под Владивостоком, – видно, закуплены были спички в количестве сверхизбыточном, раз их до сих пор не сумели распродать, поскольку ныне фабрика в Седанке, ставшая японской, спички не выпускала; были еще и бабьи ленты, которыми можно и одежду украшать, и волосы подвязывать, все остальное – иностранное: слабенькое японское пойло саке, которое – тьфу! – надо употреблять горячим, твердые американские галеты, напоминающие прессованную фанеру, такие они были невкусные, австралийская ветчина в железных банках, похожих на традиционные чайные коробки, украшенные ярким рисунком, и жесткая, как железо, вяленая страусятина.

Есаул, увидев страусятину, лишь изумленно покачал головой:

– Ну и ну! – Спросил у лавочника: – Сам-то пробовал?

– Пробовал, – неохотно ответил тот и испуганно покосился на дверь, словно оттуда должен был выползти злой Змей Горыныч, – мясо и мясо, не отличается от коровьего, только зубы надо иметь хорошие.

– Зубы всегда надо иметь хорошие. А чего сидишь такой невеселый? Заболел, что ли? Или плохо позавтракал? А?

Лавочник неопределенно махнул рукой:

– Вот именно, «а», господин генерал.

– Да не генерал я. – Семенов поморщился.

– Все равно – большой человек. А быть невеселым есть отчего, извините великодушно. Сегодня обещают прийти посланцы из сов-депа. Слышали о таком?

– Слышал. И видел. И в Чите, и в Иркутске. Даже близко соприкасался.

– Вот и мы с хозяином соприкоснулись.

– И что же?

– Лавку нашу сегодня собираются экс… экс… тьфу! – отплюнулся лавочник, выдернул из-под весов клочок бумажки, на котором было записано трудное слово и прочитал по слогам: – Экс-про-при-и-ро-вать. Без стакана водки не выговоришь. Неприличное слово.

– Действительно неприличное, – согласился Семенов и, купив страусиного мяса и галет, вместе со спутниками двинулся в паспортный пункт.

Под ногами остро, будто стеклянное крошево, скрипел снег. На ветках деревьев сидели голодные, по-собачьи нахохлившиеся вороны. А вот собак не было видно. Семенов удивился этому.

– Здесь, в зоне отчуждения, полно корейцев, – пояснил Бурдуковский. – Для них собачатина – все равно, что для нас парная телятина, такое же желанное блюдо. Делают они из собачатины мясо «хе» и наедаются так, что потом на ноги подняться не могут.

– Эге! – продолжал удивляться есаул. – А я-то думаю: где собаки?

В паспортном пункте сидели два офицера.

Увидев есаула – человека, старшего по званию, – хмурый военный чиновник представился:

– Куликов!

Его коллега, молодой, румяный, с двумя серебряными значками на гимнастерке – один был университетский, второй – об окончании школы прапорщиков – также не замедлил представиться:

– Прапорщик Кюнст!

Семенов положил на стол военного чиновника свой паспорт, рядом – бумаги Бурдуковского и Батурина, взял стул и, повернув его спинкой вперед, сел, как на коня.

– Направляемся к господину Хорвату, – пояснил он, глянул в окно, неожиданно заметил там китайского солдата и поинтересовался: – Расскажите-ка, господин хороший, что тут у вас происходит? Китайцы почему-то разгуливают в зоне отчуждения, как у себя дома.

На лице военного чиновника появилась грустная улыбка, он сбил с левого погона какую-то соринку и также глянул в окно.

– Вчера сюда пришла китайская пехотная бригада. При полной выкладке. Будут разоружать наших.

– Как разоружать? – Семенов привстал на стуле, будто в стременах. – Какое право имеют эти тыквенные головы разоружать наших солдат?

– Господин есаул, революционные преобразования докатились из России и сюда, на КВЖД. Никому ни до чего нет дела. Власть бездействует, железнодорожная рота и ополченческая дружина, составляющие гарнизон города, полностью деморализованы, на всех заборах, как воробьи, сидят и горланят агитаторы, в городе – грабежи, убийства, ночью за порог дома выйти нельзя… А-а! – Лицо военного чиновника исказилось, он отвернулся в сторону, расстроенный. – В общем, китайцы решили взять власть в свои руки, разоружить гарнизон и навести в городе порядок.

– Китайцы… Чтобы они разоружали русских? – негодующе воскликнул Семенов. – Этого еще не хватало! – Словно о чем-то вспомнив, он достал из кармана кителя мандат, полученный им в Петрограде, положил на стол перед военным чиновником.

Тот медленно зашевелил губами:

– Воен-ный комис-сар Дальне-го Востока. – Краска прилила к его лицу, и Куликов поспешно вскочил с места.

– Сядьте! – сказал ему Семенов. – Пригласите-ка лучше ко мне сюда, в здание станции, начальника китайского гарнизона, командира бригады, начальника дипломатического бюро Цицикарской провинции с драгоманом[42], городского голову и начальника милиции.