II. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…» Я вышел в ночь. Полуувядший сад благоухал в осеребренных дымах, фонтанами аллей неисчислимых просвечивало кружево аркад. И проходя вдоль миртовых оград, я запах узнавал цветов любимых… Вот и бассейн: на водах недвижимых уснули, лебеди у балюстрад. Как в зеркале, садовая руина и кипарисы отразились в нем, шиповником заросшая куртина и статуи богинь. И вея сном, из пасти у чугунного дельфина струя бежала в лунный водоем. III. «Я наклонил лицо над водоемом…»
Я наклонил лицо над водоемом, в мои глаза взглянула глубина прозрачных вод: огромная луна плыла внизу на небе незнакомом. О, как влекла подводная страна в печаль свою нездешнюю, к истомам, которых нет на свете, к лунным дремам, к преображению земного сна… На рубежах державы чародейной я призрак вызывал отшедших дней и слушал тишину благоговейно, и сумраки аллей сливались с ней, струи журчание и мгла теней и блеск луны на мраморе бассейна. IV. «И все смешалось: ночь, вода и тени…» И все смешалось: ночь, вода и тени, развалина и статуи богинь… Один среди мерцающих пустынь я плыл в ладье по воле наваждений. Ни свет, ни тьма — туманы отражений, скользящих волн опаловая синь, чуть слышный плеск, волшебная теплынь да спутник мой, дельфин, за мною в пене… Кто я? Куда плыву? Ах, все вокруг в просторах сказочных мне было внове. Куда?.. И голоса запели вдруг — необычаен был призывный звук: «Плыви, плыви к царевне Меодове!..» Но песнь оборвалась на полуслове. V. «И только дивные замолкли зовы…» И только дивные замолкли зовы, смотрю — у пристани всплеснул дельфин, и уж несут ковровый паланкин навстречу мне послы от Меодовы. Их семеро, горбаты как один, — страшилища, но мне служить готовы: ведут меня, почтительно-суровы, сажают не спеша под балдахин. Покорствуя незваным скороходам, над головами их, как падишах, вознесся я на шелковых коврах и чуть дыша, невидимый уродам, покачиваясь в шаг под зыбким сводом, разглядывал их тени в камышах. VI. «Тропа давно кружила в гору. Слева…» Тропа давно кружила в гору. Слева уступами утесы плыли ввысь, и корни цепкие по ним вились змеиного, распластанного древа. А справа — там, где, выдохнут из зева дремучей пропасти, туман повис, там черный цвел между камней ирис, цветок забот, уныния и гнева. Все круче и тесней нагорный путь стремниной каменной, к безвестной цели. Узка тропа, и некуда свернуть — страна пустынная: бесплодье, жуть, сухие мхи, обветренные ели да серный дух из придорожной щели. VII. «Под облака — семь ярусов зубчатых…» Под облака — семь ярусов зубчатых, узорами невиданной резьбы разубраны гранитные столбы, на скалах — тени от шатров рогатых. Как идолы у входа в черных латах, опершись на щиты, стоят рабы, а на щитах зловещие гербы: семь жаб, в кольчатом обруче, крылатых. Она в плену, в плену у колдуна! — дивился я, замешкав на пороге. Но тут ворота настежь: кто-то строгий махнул клюкой из узкого окна, и под-руки четыре горбуна ввели меня в заклятые чертоги. VIII. «Насупленный, нос клювом, одноглаз…» Насупленный, нос клювом, одноглаз, горбат, космат, на паука похожий вскочил колдун, урод, землистокожий и зашипел, в дверях приметя нас. И вскинулся весь двор его тотчас: шуты, шутихи, евнухи, вельможи, толпою обступив, шипели тоже, приплясывали, злобно подбочась. Где ж, где опта, царевна Меодова?.. Но не успел я выговорить слова — колдун-горбач ощерился опять и знак дает: завыла злая рать, на клочья растерзать меня готова. Я вырвался, к воротам — и бежать.. IX. «оня, коня! И крутобедрый конь…» Коня, коня! И крутобедрый конь — ко мне: храпит и вздрагивает в мыле. Слились, взвились, умчались, закружили, — земля горит, из-под копыт огонь. И мимо, мимо колдовские были, вершины скал и топей дольных сонь, неистов конь, не сдержишь — только тронь: крылатый вихрь, клубы кремнистой пыли! Лети, нежданый друг, — скорей, скорей в полдневный край, к великому Султану! Он справедлив, полки его достану, по круче двину боевых коней и на гнездо бесовское нагряну. Остерегись, горбатый чудодей! |
