IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…» Но время лечить все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, но забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом в горах Невады у гитан. Из порта в порт за грузом, без оглядки. Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве помирал от лихорадки. Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай! Бывало тяжело, бывало — рай. X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»
Матросам, сударь, что? И небогаты, а веселы в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам залежные прогуливать дукаты. Да, времечко! Жилось. Команда — хваты. И сколько их, красавиц, льнуло к нам всех званий и мастей: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар: хоть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла — за молодость и жар, за якоря и бронзовый загар и голубой узор татуировок. XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…» Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост. Волна взбесилась, заливает мост. Тут я в Лагос укрылся от простора. На набережной давка. Вдоль забора — афиши, флаги. Перед будкой — хвост. Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд — мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора… Что было! Разве скажешь? Не речист… Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый. И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой. А сам дрожу, как лист. XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…» Запомнился мне вечер! Ни актрисы, ни действия не видел я грехом. Всё — сцена, зал — летело кувырком, душа — котел, а сердце съели крысы… В антракт, собравшись с духом, за кулисы. Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом: Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом? И выпорхнула кланяться на бисы. Я все сказал: — Клялась ты, Нагарэль, твой крест на мне. Куда бы ни бросала судьба — в грозу, в полярную метель, в водоворот тропического шквала, — на всех путях ты, маятная цель, звездой небес передо мной сияла! XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…» Стучусь опять, а сердце — хоть умри. Вон-на! У ней какой-то португалец. Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец, коль хочешь, приходи сегодня… в три, живу я: пять на площади Бари, — и протянула надушенный палец. Как пьяный, вышел я, смешной страдалец: приду ужо, да только отопри! Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя, когда в кромешной тьме я подходил к назначенному дому. У перил я задержал шаги, беду почуя. Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя — Ощупал нож и к двери. Отворил. XIV. «Тогда ее увидел… разодетой…» Тогда ее увидел… разодетой, а на столе хрусталь, вино, цветы, и тут же — наглого в углу тахты того синьора с длинной сигаретой. Мне в душу кровь ударила: «Эй ты!» — я сшиб его и волю дал кастету, всего измял, расплющил, как галету, и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты. Затем уж к ней. «Молись!» — Хрипит от страху проклятая. И вдруг мою наваху как выдернет, да мне же в щеку: на! Боль чертова, но ненависть сильна. Я бросился опять. Кровь… тишина… Рука не дрогнула. Нож — в сердце с маху. XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…» Так свой рассказ, — мы были в кабачке обугленного дымом Порт-Саида, — окончил шкипер, сумрачного вида гигант с багровым шрамом на щеке. О, как близка была его обида мне, грешному! В его седой тоске печаль о том, что скрылось вдалеке вмиг ожила… О, память-Немезида! Я вспоминал: и реял сонм теней, ко мне взывали призрачные хоры… И слышал я, в прибое волн, укоры всех, всех… погибших, может быть страшней, чем ты, моряк, мне рассказал о ней, о Нагарэли из Сан-Сальвадора… Ржевница. 1921
ЛУННЫЙ ВОДОЕМ. Сонеты Лампада гаснет, дым бежит, Кругом все смерклось, все дрожит… «Руслан и Людмила». I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу!..» Огонь потух, и пусть — оставь заботу! Пусть лунная лазурь из-за гардин угасит лак докучливый картин и мебели седую позолоту. Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! — здесь у камина я сидел один, и догорая наводил камин на одиночество мое дремоту. Потух… Часы двенадцать бьют в углу. Сквозь сон смотрю на мертвую золу, неумолимому внимаю басу. Бой, равнодушный бой к добру и злу, что говоришь полуночному часу? Умолк… Дверь отворилась на террасу. |
