Скеле у Байдар. 1919. Нагарэль. Сонеты I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…» Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре. Уж двадцать два — на Флоре капитан. А раньше: Грек, Меркурий, Океан… Да, старость не на радость в Божьем мире. Удушье, знобь, не голова: чурбан. Ногами тоже плох, со сна — что гири. Немудрено. По кругосветной шири намаешься в ненастье и туман! Зато и пожил. Sacramente… споро. Где не бывал, что песен да вина! А женщины! Послушай, старина… Но крепче всех запомнилась одна: плясунья из таверн Сан-Сальвадора, креолка, Нагарэль, дочь матадора. II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»
Извольте, расскажу. Хоть забулдыга, поверьте на слово: не врал досель. Что было, сударь, было. Нагарэль… Оглянешься, и память — словно книга. Ну-с, в ту пору уж несколько недель, у Бахии, на палубе Родрига, испанского сторожевого брига, я проклинал тропический апрель. Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта — и музыка, и песни. Как дурак, ночь напролет стоишь, стоишь у борта, в уме прикидываешь так и сяк, и отпуска, бывало, ждешь до черта. Однажды утром… Чокнемся, земляк! III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..» Однажды: «Юнга, — слышу голос, — в рубку!» Бегу. А капитан (старик, добряк и пьяница, да трезвый — не моряк) глядит хитро, пожевывает трубку. «Что ж, твой черёд!» — и показал на шлюпку. Весь день в порту, из кабака в кабак, брожу с матросами, курю табак и вздрагиваю, как завижу юбку. Тогда же под вечер в таверне «Крот» и встретились… Ну, подмигнул украдкой. Пришла, подсела, черным глазом жжет. Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко и на тебе! — поцеловала в рот. Так началось. А кончилось… не гладко. IV. «Да, началось. На долгую беду…» Да, началось. На долгую беду. Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку, а ночь — скорей на бак: залезу в щелку и притаюсь, да за борт. Как в бреду. Плыву, ныряя чайкой, на гряду отлогих дамб, к рыбачьему посёлку, и там на отмели мою креолку между сетей и старых тряпок жду. Частенько не придет. Плывешь обратно, и Божий мир не мил. А невдомек, что сызмала девица-то развратна и ночь, поди, прогуливает знатно… Эх, сударь, молодость! Жил паренек, да наскочи, как рыба, на крючок. V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…» Влюбился — смерть! Красавица? Нимало. Жердинка смуглая, пятнадцать лет. Но взор, повадка, бровь углом… Да нет, не рассказать. Ну, бес. А уж плясала! Сорвется — вихрь, запляшет белый свет. Плывет, горит. Вот кружится, вот стала и прыг на стол — и каблучком удало отстукивает трели кастаньет. А то раздета, бубен, — ишь сноровка! — танцует голая. И грех, и стыд, какой любви мужчинами не сулит: Вся выгнется и грудью шевелит и бедрами поводит этак ловко. Дурная, сударь, истинно чертовка! VI. «Наш парусник грузился понемногу…» Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам зюйд-вест, и капитан решил: немедля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу. Простились. Да… Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу. А я клялся — себе, и ей, и Богу — вернуться через год из дальних мест. Разбойничьей послушные примете, мы снялись в ночь. И вот уж, на рассвете (с брам-реи вдаль глядел я), смутным сном казался порт в тумане золотом, а там — и отмель, и рыбачьи сети, и словно кто-то машущий платком. VII. «И что ж? Ровненько через год, в Июне…» И что ж? Ровненько через год, в июне, до одури любви изведав плен, я бросил бриг у гибралтарских стен и к Бахии приплыл-таки — на шхуне. Да, молодость, — чего не дашь взамен. Как я был горд и счастлив накануне! А за год-то в моей морской фортуне произошло довольно перемен: и денег прикопил, и стал матросом, не юнга, чай, — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не слишком тонконосым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь. VIII. «Знакомые места! Живым манером…» Знакомые места! Живым манером — к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам. Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским офицером, не то с другим каким-то кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь одно… Ведь я любил, любил девчонку, а в мыслях: вот схватить бы, истолочь, да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку. |
