Волкер не предвидел размаха и дальнейших последствий, а также мировой цены своего успеха. Он ориентировался на внутренние процессы в экономике США. Повышение ставок должно было стимулировать приток капитала, что позволяло и далее финансировать дефицит баланса текущих операций. Именно в силу своего размера и особого положения в мировых делах США, в отличие от прочих стран-должников, ещё долго (вплоть до сегодняшнего дня) могли избегать болезненной структурной перестройки — сокращения импорта и увеличения экспорта. Меры Волкера, таким образом, виделись паллиативом, призванным помочь президенту Картеру избраться на второй срок, а вовсе не эпохальным переворотом на мировых рынках.
Результат превзошёл ожидания. Против всех левых (да и правых) теорий в «центр империализма» со всего мира хлынули инвестиции. Из экспортёра капитала США стремительно превращались в импортёра, из мирового кредитора — в крупнейшего должника. Рейган и Волкер, если и были приятно озадачены таким поворотом, но вовсе ему не противились.
После шока начала 1980-х экономика США вступила в длительный период процветания, по крайней мере для инвесторов и политиков, которым больше не требовалось решать бюджетные головоломки. Рейган получил средства и на пушки (колоссальные ассигнования на техническое и психологическое перевооружение новой профессиональной армии после поражения во Вьетнаме), и на масло, которое теперь, впрочем, доставалось верхним и близким к ним слоям общества, расположенным в социальной структуре ближе к финансовым потокам и процессу отбора кандидатов на выборах. Мировая власть вернулась к элитам США «с лихвой».
Политический климат миросистемы менялся кардинально. Новые левые движения, ещё недавно сотрясавшие устои западного общества, распались так же быстро и бесславно, как и их непризнанные собратья — советские диссиденты и демократы после 1991 года. При всём энтузиазме у этих сил не оказалось никакой позитивной программы. Солидные профсоюзы, приученные к лёгким деньгам без забастовок, теперь оказались один на один с ожесточившимся менеджментом, отныне всегда готовый перенести производство в Мексику или Корею. Когда забастовки всё же случались, ответ властей был суров, как в далёком XIX веке. Президент Рейган начал с показательного избиения элитного профсоюза авиадиспетчеров, которых попросту заменили военными профессионалами.
В 1980 году на первый план выдвигается другая стратегия — капитал, прежде всего американский, уходит из скованного национальными рамками производства в глобальные финансовые спекуляции, ломая прежние политические барьеры и механизмы регулирования. Если легендарные капитаны американского бизнеса первой половины XX века выступали организаторами производства (Карнеги, Форд, Рокфеллер, даже Дисней), то героями новой эпохи становятся финансовые игроки — Трамп, Баффет, Сорос. Их первое очевидное преимущество — биржи лишь опосредованно связаны с производственными цепочками. Так что особо не побастуешь. Но куда большее преимущество в том, что капитал в финансовой форме крайне мобилен, адаптивен и всеяден. Развитие электроники дало ему возможность буквально в секунды перемещаться из сектора в сектор, из страны в страну. Оставалось только снести препятствия на пути глобализации финансов.
В 1979–1982 годах страны третьего мира в целом откатились в мировой иерархии доходов на душу населения на позиции колониального периода. По силе воздействия удар долгового кризиса был сопоставим с Великой депрессией, если не хуже.
Захлебнулись национальные проекты промышленного роста, финансировавшиеся за счёт дешёвых кредитов 1970-х годов, а с ними и разговоры о новом экономическом порядке. Правительства выстраивались в очередь за спасательными кредитами МВФ, которые теперь обставлялись монетаристскими требованиями жёсткой экономии, ликвидации субсидий и защитительных барьеров. Это открывало для сильнейших финансовых игроков мира всё больше рынков и доступ к бросовым теперь активам обанкротившихся госсекторов. Слом границ и барьеров, собственно, и стал основным процессом глобализации.
Вскоре в той или иной форме добавились требования либеральной демократизации и приведения государственных институтов в соответствие с американскими нормами ведения бизнеса и политики. Это понижало риски вхождения на новые рынки и попросту делало весь мир узнаваемо своим для американского инвестора. Всевозможные диктатуры развития, утратившие уверенность и средства к осуществлению власти, вдруг шли на переговоры и пакты с оппозицией. В Латинской Америке, как всегда, доходило до крайностей, когда хунты едва ли не из тюрем и ссылки приводили оппонентов «порулить» разваливающейся страной. Так, президентом Бразилии стал некогда известный леворадикальный социолог Энрике Кардозу, сделавшийся на новом посту таким же убеждённым неолибералом.
Фидель Кастро призвал было к забастовке стран-должников в попытке спасти идею политического блока третьего мира и совместно добиваться пересмотра мировой финансовой системы. Как часто бывает со всякими забастовками, организовать коллективное действие всегда труднее, чем его подавить. Вернее, протесты «Юга» утратили саму перспективу успеха перед лицом гигантской финансовой воронки, в которую превращались США.
В течение следующего десятилетия США стабильно поглощали до 75 % прироста мирового инвестиционного капитала. Если раньше какой-нибудь Сьерра-Леоне доставались хоть крохи, то теперь в привлечении капитала приходилось конкурировать с самой Америкой, чьи финансовые инструменты давали устойчиво высокий доход при минимальных рисках.
В распаде Югославии принято винить этнические конфликты. При этом забывают, что с 1980-го по 1990 год реальные зарплаты в стране упали втрое на фоне раскручивающейся гиперинфляции. Передовые промышленные отрасли, на которые ранее возлагались большие надежды, оказались в коме под давлением резко вздорожавших кредитов и таких неожиданных конкурентов на авторынке, как Южная Корея. Видя судьбу Чаушеску, сербский номенклатурщик Слободан Милошевич резко поворачивает к национализму.
Наверное, неслучайно и то, что среди основателей «АльКаиды» было так много египетских технарей, переживших распад своих отраслей и нашедших выход своему отчаянию в программе борьбы бывшего саудовского автодорожника Усамы бен Ладена.
В СССР не осознали происходящего в третьем мире. У нас готовили асимметричный ответ на «звёздные войны» Рейгана, а беды Югославии воспринимали свысока, если не злорадно: «Доигрались со своим социалистическим рынком и самоуправлением». По сути, Советская Россия была одним из первых и крупнейших образцов диктатуры развития, успешно вышедшей на уровень индустриализации середины XX века, но там же и застрявшей.
Предположение, что СССР по структуре импорта/экс-порта приближался к третьему миру и мог бы угодить в долговую ловушку, отметалось с порога. Остаётся гадать, насколько удалась бы перестройка при высоких ценах на нефть. Фактом остаётся то, что спад мирового производства и смещение инвестиционных приоритетов американского капитала (но едва ли злая воля антикоммунистов, у которых просто не могло быть такого дара предвидения) привели к длительному падению цен на сырьё, включая нефть, в самый не подходящий для Горбачёва момент. Распад СССР убирал последнее крупное препятствие на пути американской финансовой глобализации. Вернее, так всем казалось в 1990-е годы.
Молодые центристы Клинтон и Блэр, сменившие жёстких стариков Рейгана и Тэтчер, имели значение косметическое. Эти выходцы из левых (всё-таки лейбористы были некогда социалистической партией, а Билл Клинтон успел немного по-протестовать в 1968 году) стремились поставить доставшуюся им глобализацию на более устойчивую основу многосторонних договорённостей между победителями и проигравшими предшествующего десятилетия. Что уже случилось, то они прагматично признавали неизбежным, в дне сегодняшнем предлагали расплывчатое «сотрудничество в поиске решений», а в будущем обещалось всеобщее воссоединение в новом технологичном, динамичном, толерантном, открытом и муль-тикультурном глобальном социуме. Риторика глобализации в годы Клинтона достигает своего пика.
