Почему я всё ещё как будто в сознании?
А можно меня просто и неизящно вырубить?
Кисо.
Я не хочу всюду видеть его лицо.
Почему нельзя было спрограммировать перед входом лицо Шинни?
Эмиль, я с тобой разговариваю!
Плохой укол.
И время тянется, как в очереди на женскую консультацию.
Кисо.
Да пошёл он… дурак манерный.
Ладно, я сдаюсь. Я помешан, я зависим, всё, я признался. Дайте мне Кисо, и движемся по вашему бессовестному плану. В нирване секс должен быть буддистским: бесконечным, плавным и невозможным, в недостижимости оргазма. Оргазм уже разлит повсюду. Если.
Красивое имя. Эрик. Эмиль. Не знаю, какое нравится больше.
Красивое тело. И ноги, обвившие мою шею. А вдруг оргазм реален?
Кисо…
Комментарий к Глава 10
¹ Пизда проклятая (швед.)
² Гадина, поганец (швед.)
========== Глава 11 ==========
Никогда ещё не трахался так. Обняв космос, выйдя на околоземную орбиту, в чёрном вакууме, в белых звёздных лучах. Кот полусна-полунаркотической дымки молчал, выполняя все мои прихоти. Целовался с закрытыми глазами. Послушно поднимался и опускался, не трогая меня, и я сам придерживал его за горячо взмокший торс, вечно растрёпанные волосы кто-то убрал ему назад, открытое лицо светилось незнакомыми эмоциями. Привлекательное. Голое, без маски шута. И мне хотелось облизывать его рот, просунув язык между тесным кольцом пирсинга и пухлой нижней губой, снова и снова, прижимая к себе, не давая сосредоточиться на сексе. Я изнывал от этого желания, пока рывком не перевернулся, уложил его под себя. Кисо, в протухшей действительности мира, обращающегося вокруг солнца, ты не будешь таким покорным любовником никогда. Но хоть в недрах химической иллюзии, в чёрных впадинах спящего разума я могу… всё могу. Насладиться твоей искренней податливостью, запомнить, как твоё тело принимает меня целиком, глубоко между раскинутых и задранных ног — и глубоко в пересохшем горле, моя плоть на твоей, побеждённой, всей тяжестью. Ты выгибаешься так сильно, будто я пропускаю через тебя высоковольтный дуговой разряд… Я вынимаю из тебя истомлённый язык, прячу его, чтобы более спокойными и невинными поцелуями покрыть лицо, которое мне так нравится, которое не портит нос, не портят толстые губы, ты слабо шевелишь ими, мокрыми от моей слюны, в полушёпоте-полустоне выдаёшь мне моё имя. Но я не слышу, я лишил тебя голоса, я выпил его, пока пил всего тебя, через раскрытое и чувственно сжимавшееся горло. Я хочу тебя, давно находясь внутри тебя и двигаясь в сумасшедшем ритме скоростного поезда, крепко зажав тебя за руки, прижав к себе, больно и насильно стиснув, меня пронзает твоим жаром, сильнее, чем я пронзаю тебя, но сводит с ума и приканчивает ножом в спину мысль, что единым целым не стать нам никогда. Ломающаяся линия пикового наслаждения, падение и скатывание вниз — и в тяжёлом вздохе ты отодвинешься, даже если я на миллиметр ещё не отпущу тебя от себя, не вынув ничего из твоего использованного тела, из остатков пламени пожара уже выглянут твои привычные, скептически сощуренные глаза. И маска самовлюблённого нарцисса привычно наползёт на уставшее удовлетворённое лицо…
Губы. Я всё ещё целую чьи-то губы. Но они пахнут не горячим порнографическим сном, не ласковым ядом транквилизатора, у них запах обыденности и маслянистый привкус чёрной помады. И они сверху, а не снизу. А? Я никого не обнимаю. Руки. Минуточку.
— Уле… — целой минуточки, необходимой для утрясания в мозгу важнейшего обстоятельства, из-за которого Уман делает то, что делает, не боясь получить по морде, мне не нужно. Слабый рассудок и его сонные попытки объяснить что-то мирным путём — глушатся голосом, чёртовым громоподобным голосом, его наполняет злобная мощь, которая у меня сроду не бывала на сцене, потому что на сцене мной управляет не ярость. Господи, я и горжусь, и ненавижу его. — УЛЕ?! РАЗВЯЖИ МЕНЯ СЕЙЧАС ЖЕ!
— Не плюйся, — барабанщик отступил на безопасное расстояние. — И не ори напрасно, никто вызволять тебя не придёт, пока сам не успокоишься настолько, что обнаружишь, как именно устроены ремни — и они отскочат как миленькие. Администрация отеля выставила охрану по периметру, список твоих возможных выходок и достойную денежную компенсацию управляющий тоже получил. И я бы не отстегнул тебя от кровати, даже если бы ты пообещал меня не бить. А ты такого обещания не дашь, Андреас.
— У тебя… — я зашептал мягко, нежно до ядовитости, весь мелко дрожа от бешенства, — ровно половина шанса… остаться в живых, выложив всё начистоту, — но опять сорвался, вспомнив, что это он меня — а больше некому! — весь сон процеловал. Вместо Кисо. — Зачем привязал?! За что? Vad i helvete¹!
— Потому что психопат непредсказуемый. Я знал, что ты разозлишься из-за маленького приключения с кувшинами. Извини. Так надо.
— Ты ведь понимаешь, что чем дольше я скован, тем изощрённее будет моя расправа? И что удерживать меня до развития внезапной амнезии в положении лёжа не получится.
— К сожалению, понимаю. Вип, послушай. Я просто выполняю оставленные мне инструкции. Никаких зубов на тебя не точил, никаких личных счетов у меня нет. Из Вестерботтена был вызван по плану, на прогулку вывел тоже по плану, грибов наварил внепланово, но вышло вроде весело, а? А теперь действительно меня послушай, пока я ещё более-менее адекватен. Сейчас около восьми утра. Ты отключался на всю ночь. Тебе хотели вводить этаминал натрия, пока я не подсказал, какой ты алкоголик и тебе нельзя. Укол барбитуратом заменили на синтетический аналог морфина, болеть ничего не должно, но на всякий случай — водку и виски сегодня не пей. Через час тебе привезут дежурный перекус с кофе и яичницей, и через час я уйду. Разберись самостоятельно, как быть дальше.
— А что дальше?! Ну что за намёки тупые, Уле! Куда наушники надеваешь? А как же чёртовы путы, да освободи ты меня, я нормальный!
*
В три ремня, туго перетягивавшие меня и кровать поперёк, были встроены датчики, реагирующие на учащённый пульс. Я обнаружил это, когда злость мало-помалу испарилась, пожрав меня целиком и не найдя больше подпитки. До мёртвого спокойствия я не дошёл, но основательно устал кипеть и беситься. Безразлично уставился в стену, замер, не вырываясь. И услышал шесть коротких последовательных щелчков: захват ослаб, язычки ремней вылезли из пряжек, мне даже дополнительно расстёгивать их не пришлось — просвет оказался достаточный, чтобы высвободить руки, а затем и ноги вытащить.
Уле, комфортабельно развалившийся на кушетке в наушниках, с блаженно закрытыми глазами, представлял уж слишком лёгкую мишень. Пусть у какой-нибудь другой сволочи достанет говна в кишках бить лежачего, беззащитного и фактически спящего. А я, чуть пораскинув мозгами, на цыпочках двинулся к мини-бару, мужественно преодолев дрожь, сунул одну ладонь в ведёрко со льдом и шампанским, продержал так, сколько получилось вытерпеть тающие донельзя колючие кристаллики, и вернулся к Уману. Второй ладонью, оставшейся тёплой и сухой, неторопливо и аккуратно оттянул ему штаны вместе с трусами и…
Моя очередь блаженно жмурить глаза. Да, месть сладка. Уле умеет визжать как девчонка, надо же. Ну-ка, ещё немного поори для меня, но никуда не бросайся и не вскакивай, больно себе же сделаешь, болван.
— Наушники поправить? — спросил я, чувствуя неровно блуждающую по моим губам не самую добрую улыбку, и покрепче сгрёб в пятерне его съёжившийся и будто пытавшийся выскользнуть из ледяного объятья член. — Совсем сползли… Пообедаем, как вчера?
Уле, временно лишённый дара речи, достоинства и вообще всего, кроме инстинкта самосохранения, кивнул с выпученными глазами. Задышал ровно и по-человечески, только когда я вытащил руку из его трусов и посгибал пальцы, разминая после лютого холода. И наушники я всё-таки с Умана снял, чтобы нормально слышать меня не мешали за хрустом работающих челюстей. Опять нам принесли семнадцать видов колбасы, джема и горчицы на хлеб. Аппетит у барабанщика как у быка, но видок был чуть пришибленным. Никак не отошёл от минутного массирования гениталий даже после пятого бутерброда. Обмороженные яйца с шелковистым пушком мне, кстати, понравились. Хотя гладко выбритые прелести Кисо сексуально привлекают больше, они, мм… они голо выпирают, такие нарочито развратные, манящие с умыслом… Так, опять я не о том придурке думаю. Сосредоточимся на Уле.
