— Ну и где Шинни?!

— Какой Шинни? Здесь никого, кроме нас, генерал Вип.

— Кисо, не шути, как придурок конченный. Если Шин на цыпочках вышел в туалет, просто так и скажи.

— Я могу вызвать знакомого травматолога, если ты ударился башкой слишком сильно. Описался в бреду… пока наслаждался зрительными и слуховыми галлюцинациями. Во всём доме — только мы двое, — Кисо многозначительно сунул в рот длинный полосатый леденец.

Кровь от бешенства резко прилила к моему лицу. Да как он может?

— А с кем я тогда разговаривал?! Хватит меня за дебила держать! Herrejävlar², я же обидел его! Я разбил ему сердце! Я предпочёл ему тебя! Губастого, носатого, разве что не горбатого, сука!..

— Успокойся, Андреас, — перебил Кот, захохотав, медлительно вытащил из-за щеки конфету и упал мордой вперёд на подушки между нами. В такой позе прополз ко мне и дотянулся наманикюренной рукой до моего подбородка, погладил его… после чего закрыл мне матерящийся рот. — Шин — подросток. Драма с тобой разыгрывается на этой неделе, затем новая трагедия с кем-то ещё — на следующей. Мы обсудили с ним всё в Берлине. То есть… ну, в основном, обсудили тебя. А потом — что оказалось в сто раз важнее — из успешного похода в “Kannewelt” вернулся Джек. Решил, что я с головой погрузился в план-схему, а Шин — в телефонный разговор с мамой, и подарил мальчику свои очень голодные глаза, подставил плечо, выпотрошил себе сердце, выломал кости… в таком говорящем молчании, что у меня пирсинг в носу зазудел. Всегда становится страшно неудобно и немного завидно, когда поблизости кого-то любят, не тебя. Шинни слеп, но он в надёжных руках.

— Но сейчас?.. Он просто встал и ушёл? Он не похож на импульсивную истеричку, которая запрётся в туалете и три часа проплачет.

— А это и не импульс. Зато он поймал твой импульс. Ты душил меня, Шин — свидетель. Он мог бы заявить в полицию. Мог бы… да ты хоть представляешь, что он испытал? Какой это был для него ужас, пропажа едва теплившегося доверия, всплеск разочарования, а ещё шок и полная растерянность. Твои спонтанные поступки производят на других сильнейшее, самое дикое, самое неизгладимое впечатление, никаким клятвам и заверениям до и после с ними не потягаться. Не получится прислушаться потом к твоим ласковым словам, поддаться, как прежде, очарованию песен: рушится гипноз твоего голоса. Ты его рушишь, ты сам. Какую ненависть ты должен ко мне испытывать, как думаешь? Чтобы вытворять безумие, чтоб рождать его и поддаваться ему… Но не важно. Я хочу твою ненависть, хочу её всю — раз ты не способен на любовь. Ты слышишь? Ты до смерти напугаешь кого угодно поведением опасного, никому не подконтрольного психа, но никогда не заставишь меня — бояться тебя. Если тебя поймают, то осудят и клеймят, не разобравшись в мотивах: знать, что тобой двигало, могу опять-таки лишь я. Шинни не понял, почему ты напал, и не поймёт до скончания века — он из другого теста слеплен. Он вырубил тебя, чуть не проломив твоей башкой гитарную деку, он орал на грани срыва, дрожал и в угол забивался. Десять раз спросил меня, почему я остаюсь с тобой рядом, почему у меня нет при себе оружия, чтобы защититься, почему я не защищаюсь подручными средствами, почему, мать мою, в конце концов, я так спокоен, как я с этим собираюсь жить дальше, если он не может. И какими извинениями это можно искупить. А я не то что извинений не жду — я вообще настроился на новые твои грубости. На новые покушения. Не утруждайся, напоминая, я знаю: мир помешан на инстинкте самосохранения, всем нужна уверенность и безопасность. А мне… меня кто-нибудь спросил? Нужна ли мне эта пресловутая безопасность? — он вздохнул, переводя дух. — Андреас, ты редкостный говнюк. Но и это я превосходно знаю. Снилось. Не новость.

— Эрик, про…

«…сти» захлебнулось в указательном и среднем пальцах, которые Кисо как следует засунул мне в рот, затыкая, и продолжил:

— Если однажды хороший человек пересилит в тебе говнюка, ты поедешь в Берлин, в Калькутту или в ирландскую деревню — куда понадобится… и похитишь свою наивную и нежную любящую куклу. Она может, правда, растерять к тому моменту нежность и наивность, жениться, наделать детишек, набрать кредитов, отрастить второй подбородок и забыть твоё имя. Но ты хоть попробуешь побыть человеком. А пока — у тебя есть я. И ты правда дебил, если поверил, что я мог облажаться, наблюдая за тобой. Изучал тебя, изучал, выучил досконально, а озадаченно убитое лицо в момент открывания сундука — проморгал? Ну конечно ты выбираешь меня! Меня, обильно обконченный стол, непотушенные окурки в сахарнице, завтрак из мармайта не раньше семи вечера и охренительный свинарник с батареей бутылок до потолка. И битву за любимый худи, а также свитер и чистые носки. Кстати, Эмиль в пути. У тебя есть примерно пятнадцать минут, чтобы отыметь меня, скандально захрапеть, отвернувшись к стенке, и быть разбуженным звонким шлепком по заднице и возгласом «шлюхоёб вернулся!».

— Кисо, ты… — у меня больше никогда не найдётся слов. Никаких. Он только что своровал их все. Отобрал у меня свои облизанные пальцы, вытер об себя, приподнялся на локтях — сверхдовольная смеющаяся носатая физиономия, совсем рядом. Я забрал его извивающееся тело с подушек, и он уселся верхом, привычно толкнул меня и оседлал. Я не мог думать о сексе. Смотрел на его шею в ожерелье синяков, о маловероятном прощении молил ресницами. И, нет, вру, о сексе одновременно думать всё же мог.

— Глупые подростки записали под диктовку серьёзных дядек-продюсеров сентенцию, что стиль — это война, генерал Вип, — Кот провёл горячим языком по моему подбородку, потом по губам, обдавая сладко-похотливым, пахнущим недоеденным леденцом дыханием, приподнялся, невозможно расстёгиваясь одновременно весь и высвобождаясь из одежды от ворота до паха. Кровь слилась вниз в жёстком сальто, подарив мне сильное головокружение, бросила вообще все свои обычные маршруты, чтобы разорвать мне член, чтобы он лопнул от напряжения. Кисо, почему именно ты заставляешь меня… просить о собственной гибели, выгибаться вперёд, к новому заражению. Проклинать вечно пересохшее горло, ломать тебе спину, больно прижимая к себе, и пожирать твоё тело, неустанно, ни разу не утолившись полностью. — Сделали своим девизом. Жутко пафосная и попсовая хрень, не находишь? Жизнь — это война. Мы ловим дезертиров в тылу. А иногда дезертируем сами. И если ты спрячешься со мной расстрела…

Не «если». Я спустил шлюшно узкие джинсы с его ещё более узких бёдер и перекатился, подминая аппетитно взмокшего Кисо под себя. Подмял полностью. Завис над возбуждённо дышащим конфетным ртом. Потерял последний мозг и умение думать связно.

Ты не голый, но сейчас будешь голым.

Эмилю придётся подождать на улице.

Где-то до понедельника.

Читай по губам и бойся.

Я буду занят тобой и сексом с тобой весь оставшийся отпуск.

Придурок, потому что не понял этого сразу и потерял целых пять дней.

И ты придурок.

Потому что у Эмиля от твоей хаты есть ключи.

Как много мы готовы ему показать?

Ладно, пусть устраивается в первом ряду.

________________

Комментарий к Глава 13

¹ Буквально: сапог с говном (швед.), а контекстно — говённый сундук.

² Приблизительно означает «ну ёбаный же Иисусе!» (швед.)