Жили во дворе и другие ребята — студенты, инженеры, даже один артист. Они тоже были, в общем, свои, встречаясь, всегда перекидывались парой слов и о футболе судили так же азартно и порой так же матерились при этом. Но все-таки у них жизнь была другая, и, например, на май или на Новый год в компанию вместе обычно не попадали.

Девушки у Ричарда не было. Одно время нравилась девочка из лаборатории, сероглазая блондиночка в строгом костюме. Она училась заочно в химическом, ходила по абонементу в консерваторию. Он с ней раза три заговаривал в столовой и на троллейбусной остановке. Но быстро почувствовал, что ей с ним скучновато, и отстал.

Вскоре он познакомился в универмаге с продавщицей из отдела готового платья. Она была глупая и грубая, но хорошенькая, и считала, что осчастливила его. Она уже нагулялась и теперь хотела замуж. Но никак не могла понять, хочет ли замуж именно за Ричарда, от этого злилась на него и при каждой встрече, оттопыривая накрашенные губы, раздраженно требовала, чтобы он вел ее в молодежное кафе.

Когда Ричарду исполнилось двадцать два, он вдруг четко понял, что жизнь его встала на рельсы и, если теперь ее как-то не повернуть, так и будет катиться до пенсии, разве что повысится заработок да со временем, когда заведется семья, дадут квартиру в Кузьминках или Зюзино. Но о семье он думал без особой радости, а в Зюзино переезжать не хотел: Арбат был его родиной.

Тогда он стал серьезно задумываться над жизнью и приглядываться к окружающим.

Он заметил, что лучше и интереснее живут те, у кого есть какой-то дополнительный козырь в жизни, например, спорт или самодеятельность. Или хотя бы любительская кинокамера. С Ричардом в цехе работал парень, игравший в заводской волейбольной команде. Парень был длинный, с лошадиными зубами — скалил их без всякого повода. Но бил он здорово, блок ставил здорово, и это давало ему большие преимущества. Раза четыре в год он за казенный счет ездил на сборы, в цехе пользовался поблажками, а главное, высоко котировался у девчонок — они сами заговаривали с ним, занимали ему очередь в столовой…

Еще лучше жилось малому из технического отдела, получившему на каком-то конкурсе премию за любительский кинофильм. Он носил галстук-бабочку, объяснял девушкам художественные достоинства итало-французских картин и считался очень интеллигентным парнем, хотя окончил всего-навсего семилетку.

Ричард стал почти ежедневно задерживаться после работы. Месяца два ходил в легкоатлетическую секцию при заводе, метал копье, но талантов у себя не обнаружил и перестал заниматься, как только пропало ощущение новизны. Ходил и в шашечную секцию. Играть в шашки Ричарду нравилось. Но здесь были одни мужчины, и поздно вечером, выходя из заводского Дома культуры, он, как и после футбола, чувствовал все ту же тоску по лучшему и красивому.

В драмкружок он тоже ходил. Но уже на третьем занятии понял, что ему со своим бытовым голосом и обшарпанным лицом только и останется, что подыгрывать видным громкоголосым парням, уже избалованным, привыкшим значительно выпячивать грудь и страстно вскидывать голову в ролях первых любовников и передовиков производства.

Забрел Ричард и в заводской струнный оркестр. В оркестре он тоже не остался. Но здесь случилось то, что вскоре изменило всю его жизнь: он научился играть на гитаре.

Гитара далась Ричарду легко и быстро, так легко, что он сам удивился. И потом то и дело удивлялся, открывая и сразу же схватывая новые тонкости и красоты в радостной деревянной игрушке. Гитара ему досталась старая, треснувшая, ее даже разрешили брать домой.

Он брал, а дома садился на широкий подоконник и негромко наигрывал нравившиеся песенки и напевал вполголоса. Он не знал в этом деле правил и законов — играл как игралось, пел как пелось. И было странно и знобко, когда при грустной песне его хрипловатый голос вдруг у самого же выжимал слезу.

Однажды он заметил, что младшая сестренка, шестиклассница, стоит перед подоконником, приоткрыв рот и блаженно покачивая головой.

Ричард прикрикнул:

— Чего уставилась?

Она сказала:

— Как ты здорово играешь! Ты где научился?

Он подумал на мгновенье, что она дурачится, — девчонка была ехидная. Но нет, не дурачилась. Тогда он, покраснев, ответил:

— Это разве здорово! Вот у нас в оркестре ребята играют — это действительно… По пять лет занимаются. А я так, балуюсь… Ну, чего тебе сыграть?

И, не дожидаясь ответа, тихо запел грустную песенку, которую давно еще слышал от туристов в электричке. Он играл с переливами и проигрышами и голосом играл — не потому, что хотел угодить сестренке, а потому, что так чувствовал эту песню. А когда кончил, девчонка притихла и долго смотрела на него:

— Как хорошо… Лучше, чем по радио.

После этого случая Ричард стал собирать песни. С кем бы не встречался, все наводил разговор на песенки и, если слышал что новое, просил списать слова. Сперва списывал подряд. Но постепенно научился с первого слуха разбирать, какие песни ему нравятся и годятся, а какие нет.

Вечерами, когда отец с матерью садились к телевизору, Ричард уходил из дома и бродил по Арбату, по бульварам, по Метростроевской — бродил и слушал, не поют ли где. А когда встречалась компания с песней, пристраивался сзади и шел следом, напряженно пытаясь схватить слова. Мотивы ему давались без труда, сразу.

У артиста, жившего в их дворе, был магнитофон и двенадцать катушек записей. Ричард как-то напросился к нему и весь вечер, чтобы не мешать, просидел на кухне, списывая песни.

— Зачем тебе? — поинтересовался артист.

— Да вот на гитаре пробую учиться.

— Валяй, — одобрил тот, — теперь это модно.

Он подсказал, какие песенки выбрать, и пошел в другую комнату учить роль. Ричард именно эти и переписал: артист был малый культурный и современный — знал, что сейчас поют.

Вскоре Ричарду здорово повезло: вечером на Гоголевском бульваре увидел двух студенток, которые, сидя на скамейке, в два тихих голоска пели песенку — чуть слышно, для себя. Он сел рядом, а когда они покосились на него, вежливо спросил:

— Я не помешаю? Мне просто послушать. Вы извините — очень песни люблю…

Он был некрасив, держался скромно, и они не подумали ничего, кроме того, что он сказал.

Девушки стали петь чуть громче, чтоб и ему было слышно. Они видели, как он слушает, сами тоже увлеклись и пели много, песен сорок, наверное.

Иногда он спрашивал:

— Это чья песня?

И они говорили:

— Это Новелла Матвеева.

Или:

— Это Вадик Черняк.

Или:

— Это один наш мальчик придумал.

К концу вечера они совсем подружились, девчата дали ему свой телефон — в общежитии и обещали, когда будет свободный час, продиктовать слова самых лучших песен.

После этого Ричард время от времени звонил той или другой и приходил прямо к их общежитию. Девушка выбегала минут на пятнадцать, и при свете экономной коридорной лампочки он записывал два-три текста. А потом благодарил и извинялся:

— Ты, конечно, прости, но такие песни хорошие…

А девушка обычно отвечала:

— Да ну что ты… Приходи еще!

Со второй встречи они были на «ты».

Пару раз он приглашал их в кино, и они ходили втроем. После Ричард провожал девушек до общежития, и всю дорогу они полушепотом пели песни, а он старался запомнить со слуха… Многое запоминал — память у него была приличная. Раз попытался купить им по плитке шоколада, но девчонки дружно запротестовали:

— Не смей — ты тоже не миллионер!

А когда он попробовал обидеться, успокоили:

— Лучше, когда у нас кончится стипендия, купишь по пачке пельменей!

Недели через две после знакомства с девчонками Ричард вечером вышел во двор с гитарой.

Ребята, как обычно, стояли в арке ворот. Один сказал:

— Гляди — Давид Ойстрах.

Другой гордо добавил:

— Воспитали в своем коллективе! Интеллигентный человек, на гитаре играет… В клубе занимаешься?

— Так, балуюсь, — ответил Ричард.