Он спросил парня с нежным лицом:

— Как точно называется место, куда мы едем?

— Отдельное основание номер сто два.

— А не буровая?

— Можно назвать буровой, — ответил тот и вежливо подошел поближе. Он был одет в рабочее, но не в сапогах, как все, а в ботинках.

Архипов поднял голову:

— Простите, как вас зовут?

— Виталий.

— Скажите, Виталий, а нельзя назвать разведочной скважиной?

— Вероятно, можно, у нас говорят.

Архипов записал все три названия. Все-таки материал будет звучать поживей. Только надо еще проверить. Больше всего он боялся путаницы в терминах.

Один из рабочих, красивый, черноглазый, подошел к Архипову и встал за его спиной, заглядывая в блокнот. Потом мрачно спросил:

— А зачем это вам нужно?

— Нужно, молодой человек.

— Вот я вас хочу спросить, — сказал тот, — почему это посылают писать про буровую людей, которые дела не знают?

Архипов не слишком удивился. Мало ли что приходится выслушивать в командировках…

— Бог даст, научусь.

— Нет, а правда, как же вы потом будете писать?

— С вашей помощью, молодой человек, — ответил Архипов. Ему все это начало надоедать.

Парень покраснел, щеки его отвердели.

— Ну, а допустим, ошибка получится?

— Расстреляют, — сказал Архипов.

— Федор, брось, — негромко проговорил Виталий. Лицо у него было страдальческое.

— Не расстреля-а-ют, — голосом, смешным от раздражения, протянул тот. — Это нашему брату за любую мелочь холку мылят. А тут посылают всякое… всяких… разных тут корреспондентов посылают…

Его красивое лицо дергалось от злости и непонятной Архипову обиды.

— Пишут что попало…

— Ну, брось, Федя! — снова сказал Виталий и взял его за руку. Парень вырвал руку, но Виталий все-таки увел его на корму.

Архипов пожал плечами. Не связываться же ему с мальчишкой, которого он вдвое старше и впятеро умней. Вразумлять каждого мальчишку — такую роскошь он не может себе позволить. У него на это просто времени нет. В конце концов он не за этим сюда приехал. Он приехал, чтобы написать для радио репортаж о бригаде бурильщиков. Он продиктует материал по рации, стенографистка примет, передаст по телефону в Москву, и репортаж пойдет в эфир.

Архипов без неприязни глядел на парня. Его не задевала глупая беспричинная брань. Может, малый пьян? Бог с ним! Если он хороший работник, надо будет в репортаже обязательно похвалить его…

Впрочем, парень разозлится еще больше…

Катерок покачивало, мелкие волны мельтешили перед глазами.

Архипова слегка мутило. Но он старался не думать об этом.

Поманил Виталия:

— Вы не расскажете мне кратко о работе бригады?

— Я, к сожалению, не совсем в курсе дела, — виновато сказал Виталий. — Я из океанографической экспедиции. Просто бываю здесь часто, потому что мы в этом районе работаем… Вам, вероятно, лучше все-таки поговорить с буровым мастером…

— Он сейчас на основании?

— Нет, здесь. Вы ж его видели.

— Вы не могли бы позвать его? — мягко попросил Архипов.

Он посмотрел на Виталия с искренней симпатией. Такой вежливый юноша, просто редкость. Скорей всего, ленинградец.

— Сейчас я его приведу.

Архипов спросил, словно вспомнив что-то:

— Простите, вы откуда родом?

— Я? Из Ленинграда.

— Прекрасный город, — сказал Архипов. — Просто прекрасный.

Виталий ушел на корму и минуты через две вернулся с прежним черноглазым грубияном. Парень независимо привалился к поручням.

— Это вы буровой мастер? — спросил Архипов.

— Допустим, я.

— Допустим или действительно вы?

— Допустим, действительно я. Что тогда?

— Тогда — очень приятно.

Федор сидел на корме, слушая, как моторист Семен Губа — здоровенный разбитной одессит с туманным прошлым — рассказывает анекдоты, со вкусом подчеркивая нецензурные слова. Пусть слышит этот брехун с блокнотом. Все они брехуны. И не надо было никакие данные про бригаду давать… «С вашей помощью, молодой человек». «Очень приятно»… Вот закрутит штормяга — будет тогда «очень приятно». Буровая — это тебе не тепленькое местечко… кабинетик…

Федор со злорадством вспомнил, что к ночи обещали штормовую погоду, и, посмеиваясь, представлял себе, как этот хилый корреспондент будет пялиться на растущие волны, как станет визгливо требовать, чтобы за ним немедленно выслали вертолет… Будет тебе вертолет! Ездят тут всякие… в плащиках…

Короткий, далеко не новый плащик с поясом почему-то вызывал у Федора особую неприязнь.

Еще месяц назад Федор относился к корреспондентам вполне терпимо. В конце концов у каждого своя работа — даром деньги никому не платят.

Но недавно на буровую с таким же катерком приехала девица. Обыкновенная девица — аккуратненькая, чистенькая, сдержанная. Оператор из конторы водил ее по настилу, галантно пропуская вперед. Девица добросовестно глядела на баки, на лебедку и перелезала через трубы, с достоинством придерживая подол строгой юбки.

Федор в это время стоял возле дизеля и ругался с мотористом. Собственно, ругался Губа — как всегда, вдохновенно, с шепелявым одесским шиком. Федор лишь вяло отвечал, чтобы не ронять авторитет.

Девица обошла его стороной, брезгливо, как на дохлую жабу, кося глаза. Она уехала через двадцать минут с тем же катером.

А через два дня в молодежной газете появилась сатирическая заметка о буровом мастере, который умеет разговаривать с рабочими только с помощью нецензурных выражений.

Над заметкой посмеялись. Моторист сказал, ухмыляясь:

— Видишь, Федя, какие дела? Я тебя могу материть в свое удовольствие, а ты помалкивай, раз начальник.

Этим дело не кончилось. Сегодня перед сменой (катерок уже стоял у пристани) начальник конторы позвал Федора к себе и, глядя в чернильницу, сказал:

— Вот тут мне из редакции бумагу прислали, чтобы принять меры, так я…

— Брехня ж это, Пал Палыч! — возмутился Федор. — Все знают, что брехня!

— Так я, — торопливо продолжал начальник, — считаю, что заметка правильная и нецензурно выражаться нельзя ни в коем случае…

— Это я Губу обругал? Да он сам кого хочешь покроет, вы же его знаете!

— И давай договоримся так, чтобы это было в последний раз, — частил начальник, словно стихи на память заучивал.

— Пал Палыч! Надо ж все-таки на правду смотреть!

— И давай условимся: я тебе сейчас вынес выговор в устной форме, так и в редакцию отвечу, что взыскание наложено, и давай, дорогой, так, чтобы подобные эпизоды больше не повторялись.

После чего, обняв Федора за плечи, начальник обычным своим добродушным голосом сказал:

— Знаешь ведь, брат, — с газетой свяжешься…

Федор махнул рукой и выскочил из комнаты.

До сих пор обидно было. Не в выговоре дело — плевал он на выговор, у него одних благодарностей пять штук за полтора года, премии каждый квартал. Обидна несправедливость. Как на дальнюю буровую ехать — так он и голубчик, и друг, и всем пример. А чуть какая-то сопливка прошлась в своей юбочке по настилу — в устной форме…

Теперь Федор нарочно матерился. Пусть этот корреспондент напишет, что бурмастер — вовсе хулиган. Пусть напишет, что бездельник, работать не умеет. Пусть пишет!

Федор сладостно мечтал о новой, совсем уж дикой несправедливости, после которой можно будет со спокойной совестью спиваться и вообще гибнуть на глазах у всех. Тогда небось спохватятся! И начальник сразу опровержение в газету настрочит, и парторг побежит в райком, а то и куда повыше. Тогда небось брехуна этого, как миленького, погонят с работы за вранье…

Федор живо представил себе, как это произойдет, и даже ухмыльнулся от удовольствия.

Но тут же стало жаль корреспондента. Старик уже — лет сорок, а то и пятьдесят. Жена небось, детишки. Он-то в конце концов в чем виноват? Та сопливка на двадцать минут заскочила, а он на всю смену едет. Тоже не сладко мотаться туда-сюда. Завернет северный ветрюга — душу вынет из старика.