- Я бросил её.

- Ты ничего не мог поделать, поэтому постарайся забыть об этом. Но вот что я хочу тебе сказать: двадцать лет назад оттуда сбежала женщина. Она отправилась в полицию Аспена, рассказала им всё, что с ними произошло, как жители пытали и убили её мужа. И знаешь, что случилось?

Старик ткнул длинным, грязным пальцем в плечо Рона.

- Она умерла в тюрьме четыре года назад. Её обвинили в накачивании наркотиками мужа и поджигании его в собственной машине во время отпуска в мирном городке Лон Кон. Ты не можешь пойти против целого города, сынок. Слышишь, что я говорю? Они уже ждут, что ты явишься к ним с правоохранительными органами и станешь выдвигать безумные обвинения. Не делай этого. Не возвращайся туда. Ты зайдёшь в эту больницу и скажешь, что вы с женой потерялись в горах, и только тебе удалось выбраться.

- Я так не могу.

- У тебя нет другого выбора.

Рон открывает дверь и вылазит из огромного грузовика.

Когда он поворачивается, чтобы закрыть дверь, старик перегибается через сиденье и сам её захлопывает.

Шипованные шины грузовика пронзительно взвизгивают, и он с рёвом уезжает со стоянки больницы.

Рон снова стоит на углу Мэйн-стрит и Третьей улицы.

Он сжимает руку жены и говорит:

- Я зайду сюда на минутку.

- А я пока схожу в ту кофейню. Зайдёшь потом за мной?

Как хорошо скрыться от августовской жары в прохладном театре! Если верить дощечке рядом с входными дверями, этому зданию уже сто пятьдесят два года.

Рон проходит вестибюль, минует арку и на ватных ногах поднимается два пролёта по лестнице.

Он сомневается, что занял то же самое место, что и той жуткой ночью, но вид с балкона открывается точно такой же, как и в кошмарах, что до сих пор терзают его по ночам.

Внизу из-под балкона появляется уборщик и толкает перед собой ведро со шваброй по центральному проходу.

- Простите, сэр?

Уборщик поднимает глаза от ведра.

- Вам нельзя здесь находиться, - говорит он.

- Двери были не заперты.

Когда Рон подходит к сцене, взгляд уборщика падает на то, что осталось от левой руки Рона - всё, кроме большого пальца, пришлось удалить из-за обморожения.

Рон отмечает, что уборщик - низенький и жилистый мужчина лет семидесяти.

- Сколько вы уже тут живёте, сэр? - спрашивает он.

- В следующем месяце будет сорок пять лет.

- Да ну!

- Слушайте, мне нужно закончить работу.

- Я могу попросить вас об одной маленькой услуге?

- Какой?

У Рона бешено колотится сердце под гавайской рубашкой, а во рту пересохло.

- Я хочу увидеть золотого медведя.

- О чём вы, чёрт побери, ...?

- Бронзовый медведь, которого вы выносите в каждое зимнее солнцестояние.

Уборщик улыбается, качает головой и опирается о швабру:

- Так вы один из тех людей, да?

- Каких людей?

- Раз или два в год находится какой-нибудь чудак, который приезжает и спрашивает о праздновании зимнего солнцестояния, а этот городок...

- Я не спрашиваю о нём, и я не чудак. Я был здесь, сэр. Двадцать девять лет назад. Двадцать второго декабря в 12:04 пополуночи.

- Вы, наверно, оши...

- Я смотрел с балкона, как вы поджариваете мою жену внутри огромного медведя.

На мгновение в здании стало так тихо, что Рон слышал шум проезжающих снаружи по Мэйн-стрит машин. Уборщик смотрел на Рона со смесью ужаса и гнева.

- Я пришёл сюда не для того, чтобы навредить кому-то..., - начал Рон.

- Я вам уже сказал. Я не понимаю, о чём вы говорите.

- Я думаю, вы...

- И мне нужно работать.

Уборщик разворачивается к Рону спиной и толкает ведро к правому проходу, где во снах Рона всегда стоят в линию палачи в белых масках.

Он медленно бредёт по тротуару через толпы туристов, и, пройдя всего полквартала, обливается потом.

Водопад уже высох. Небо, такое чистое и голубое в те далёкие годы, когда они с Джессикой впервые сюда приехали, теперь было бледным и грязно-серым.

Мэйн-стрит была такой же, только вместо двух полос движения теперь тут появились четыре, чтобы вместить все автомобили. На каждом перекрёстке стояли светофоры и автоматические регулируемые пешеходные переходы.

Часть старых зданий снесли, но большинство из них остались стоять, загороженные пяти- и шестиэтажными многоквартирными домами.

Знак «Добро пожаловать в Лон Кон» мог похвастаться почти девятитысячным населением.

Рон бросает взгляд на склоны за городом, где тоже разрослись многоэтажные дома и постройки.

А над всем этим, на искусственно созданном плато, стоит гигантский торговый центр, и за ним возвышаются необъятные серые бесснежные пики под свирепым летним солнцем.

Рон ждёт двадцать минут, пока ему приготовят крепкий чёрный кофе, и присоединяется к свей жене, сидящей за столиком у окна.

- Как твой латте? - спрашивает он.

- Восхитителен.

Музыка в стиле кантри тихо сочится через колонки в потолке, как медленная внутривенная инъекция.

- Может, переночуем здесь, Рон? Здесь так красиво...

- Мне бы не хотелось.

Он тянется через стол и сжимает его ладонь.

- Когда уедем отсюда, не хочешь показать мне, где вы упали с горы? Может, остановимся у трассы и произнесём для Джессики несколько слов?

- Да, так и сделаем.

- Ты жалеешь, что приехал сюда.

- Нет, это не так. Я всегда знал, что должен это сделать.

- Наверно, ты чувствуешь себя странно после всего этого...

Стук в окно заставляет их вздрогнуть. На тротуаре стоит уборщик и не сводит с них глаз.

Рон и уборщик сидят на скамейке в конце Седьмой улицы на берегу грязного пруда, по поверхности которого плавает одна-единственная облезлая утка.

- Мы думали, вы вернётесь, - говорит уборщик. - Сразу же. Вы благоразумно поступили, что не приехали тогда обратно.

- Город изменился, - говорит Рон.

- До неузнаваемости.

- В Лон Коне всё ещё практикуют...

- Господи, нет, конечно. Люди стали мягче. Больше не могут это выносить. И перестали верить в приносимую таким ритуалом пользу.

- Пользу?

- Вы когда-нибудь слышали о снежных лавинах?

Рон качает головой, отмахиваясь от роя мух, облюбовавших его потный лысый череп.

- Во вторую зиму после того, как мы прекратили проводить ритуал, пришёл жуткий буран. Вот там сошла лавина, - уборщик ткнул пальцем на голую полосу на близлежащем горном склоне. На этой полосе не было деревьев, и спускалась она прямиком к городку. - Лавина разрушила пятьдесят домов и убила сто тридцать одного нашего. Я до сих пор слышу, как они кричат из-под снега.

- Некоторые сказали бы, что это божественная кара.

- Той ночью я потерял жену и двоих сыновей. После этого почти все уехали. Продали свои земли застройщикам. И тогда начали подниматься новые дома. Сети магазинов. Техасские и калифорнийские.

Он с отвращением обводит шумный городок с подсвеченными улицами и зданиями.

- И, в конце концов, стал таким. Я постоянно говорю, что однажды уеду отсюда. Понимаете, для меня тут совсем ничего не осталось. Это больше не мой городок.

- Зачем вы мне всё это рассказываете?

- Потому что вы, по крайней мере, помните его в те времена, когда он был частичкой рая. Он был прекрасен. Я почти вижу в вас родственную душу.

- Мне пришлось бросить медицинскую практику, - говорит Рон. - Я потерял всё, для чего работал. И долгие годы меня бесило.

- Жаль это слышать.

- Но потом я встретил красивую женщину. И у нас родилось трое красивых детей.