- Рад это слышать.
Рон поднимается на ноги с глухим стоном.
- Моя жена ждёт меня в кофейне.
- Мы не были монстрами...
- Я лучше вернусь к жене.
Рон начинает пробираться в сутолоке на Мэйн-стрит.
- Он канул в лету, - говорит уборщик. Рон останавливается и поворачивается к сутулому, печальному старику на скамье.
- Кто «он»?
- Старый уклад.
- У старого уклада была тёмная сторона.
Рон разворачивается обратно и шагает по сожжённой под солнцем траве. Он пытается вспомнить, какими были эти горы без теперешнего стекла и стали вокруг.
- Как и у всех нас, мистер Шталь, - кричит ему вслед уборщик, - но к чему теперь это вспоминать.
-42-
Теперь мы расселились по всей стране. Старые, умирающие или уже умершие. Мы почти приспособились к нелепости повседневной жизни первого десятилетия двадцать первого века. Хотя иногда мы подолгу вспоминаем прошлое.
Ради хроник.
Ради наших собратьев.
Ради наших детей, которые приводят своих детей навестить нас в домах престарелых.
Мы живём так, как должны - в затихающей славной медлительности жизни с её неизменными процессами:
удовольствие от пищи, посаженной и выращенной прямо у тебя за порогом дома.
Порядочность.
Общность.
Уважение к старым традициям.
Мы рассказываем всем, кто слушает, но, в основном, напоминаем самим себе, что некогда жили в прекрасном маленьком городке в прекрасной маленькой долине, где жизнь была яркой, насыщенной и медленной.
И однажды кто-то спросит нас: «Почему нельзя вернуть всё, как было?»
И мы им ответим: «Жертвы».
«Больше никаких жертв».
И они кивнут нам с пониманием, тем особым снисходительным кивком, которым стариков одаривает молодёжь, понятия не имеющая, что мы имеем на самом деле в виду.
