Восстанавливают храмы Нынче радостей немного. Больше подлостей и сраму. Правда, нынче, слава богу, Восстанавливают храмы. В селах и первопрестольной, Словно юные старушки, Возникают колокольни, И часовни, и церквушки. Вмиг слиняли атеисты. Наверху – иные вкусы. И рисуют копиисты Вместо Брежнева – Иисуса. Вместо Маркса с «Капиталом» Рождество и Пасху – в массы! А в церквях стройматерьялы — Сплошь синтетика с пластмассой… Храм в элитных эмпиреях Возвели в мгновенье ока. Ну, а людям, что стареют, Все ж без Бога одиноко… Рядом выстроились банки. Нищета в церковной арке. К платной новенькой стоянке Подъезжают иномарки… Заказные злодеянья. У братвы все шито-крыто. Из Священного Писанья «Не убий» давно забыто. Травка каверзная тлеет В дискотеках хулиганских, Где тинейджеры наглеют И поют не по-христиански. Трудно даже Бога ради Отличить мужчин от женщин. На всеобщем плац-параде Храмов больше. Веры меньше. А в деревне Божьи служки Мир подлунный покидают. Тропка к старенькой церквушке Зарастает, зарастает… Там была она, святая, Лишь одна на всю округу. Ноги бóсые сбивая, К церкви люди шли, как к другу. Жили бедно и убого, Да боялись слова злого. Сколько было веры в Бога, Своего, не подкидного! Паства выглядит устало На ступеньках новой эры. Храмов, правда, больше стало. Веры меньше. Веры… Веры… «С православной верою предки наши выжили…» С православной верою предки наши выжили. Строили Московию по закону Божьему — почитать родителей, не обидеть ближнего… В сумерки ненастные ждали дня погожего. Были дни непраздные и года – рабочие. Были озарения. Подвиги. Открытия. Только звезд с легендами из себя не корчили. Были и у гениев – скромные обители. Не гнушались стиркою. Знамо: надо пол мести. Знамо: жить по совести. А рубли – не главное. Надобно детей своих уберечь от подлости. Песня наша главная – вера православная. Правду-матку резали. Эх, малина-мáлина! О судьбе монархии споры бесполезные. Верили болезные в Ленина и Сталина, а потом в прославленных новомодных бездарей. Этих «солнц» затмения нам сердца не трогали. Жизнь была поэзией русскою олунена. Верили товарищам Пушкину и Гоголю. Верилось и Чехову, Куприну и Бунину. Нынче этих классиков, словно мусор, вымели. «Я тебя печатаю. После – будешь ты меня!» Классиков из классов хороводом вывели. Век словесность русскую на компьютер выменял. Время наше тяжкое. Место наше гиблое. Криминальных подлостей сто восьмая серия… Предано Евангелье. Блогер вместо Библии. Колдунам-безбожникам господа поверили. Торговать нам велено и дружить с Мамоною. Олигархов слушаться. И целует женщина не икону с крестиком, а гроши зеленые. С выстрелами подлыми молодость обвенчана. Мало нашей вере в верности поклявшихся. Мало тех, чье сердце нашей правде отдано. Мало нас, оставшихся, нижеподписавшихся под стихами этими о стране распроданной. Душа
…Я душу сдал на комиссию. Оценщик седой и опытный ее оглядел придирчиво и тихо пробормотал: – Душа как душа… Не новая… Кой-где уже тронута молью… Не раз подвергалась чистке наивная ваша душа. Вы к ней относились неважно. Она была в переделках, вот видите – здесь царапины, а тут вы ее прожгли. Надо бы осторожней, душа ведь огня боится, всякие потрясения – это душе как смерть. Потом, скажу откровенно: наша она, родимая… – Знаете, – он хихикнул, — такие сейчас не в моде. Напротив есть мастерская, попробуйте к ним зайдите, может, еще удастся ее перелицевать… Сделайте покороче, более современной, чтобы от ультрамодных было не отличить. Я, честно-то, сам не очень… нелепые эти фасоны, но что поделаешь… нынче хозяин не я, а спрос. А так… что вам дать за душу? Цена вас едва ль устроит, ведь я же не Мефистофель, я только товаровед… «А я еще помню – ковер на полу…» А я еще помню – ковер на полу, уют небогатого дома. Горбатый сундук. А в красном углу в старинных окладах – иконы. И бабушка тихо ко мне подойдет в чепце, в сером платье неброском, меня перекрестит. И свечи зажжет. Запахнет смиреньем и воском… И верится тихим и ясным словам. И Боженька здесь он, незримый… И благостный свет, и тот фимиам естественный, неповторимый. …Так хочется снова вернуться домой в мерцание суток неспешных, где бабушкин голос – почти неземной: «О Боже! Помилуй нас, грешных!» А дальше все пóшло пошлó, «на авось», прошло небезгрешно взросленье. И все-таки только сейчас началось всеобщее грехопаденье. Сегодня уже не услышишь хулу за ложь, за духовности мизер. Коттедж европейский. А в красном углу заместо икон – телевизор. Мы терпим фальшивый его фимиам, потворствуем злобным наветам. И ночью и днем равнодушный экран горит неестественным светом. Рекламное шоу. Да бал сатаны. В эфире – одни развлеченья. Лишь старые сказки, да детские сны, да память – мое утешенье. …Чуть слышно сухая трава шелестит о весях и высях нездешних. Смеркается осень. И сердце болит. О Боже! Помилуй нас, грешных… |
