«Сын мой, мститель мой…» Где я совсем недавно встречал точно такое выражение? Но надо сперва дочитать до конца.
Ниже этой надписи виднелось изображение человека, склонившегося в молитве, а под ним — вторая надпись. Иероглифы ее немного отличались от верхних, словно бы их высекла другая рука.
«Поставил, где повелел великий царь, податель жизни Рамзес-Усермар, жизнь, здоровье, сила, царский посланец, заведующий серебряной и золотой казной, приносящий жертвы богам, тот, которому он доверяет все свои намерения, начальник над хранителями книг в Доме Жизни, Гор сына Бакенамата, по дороге к холмам, в месте…»
Низ плиты отколот.
Отнеся ее в лагерь, мы уселись вокруг плиты под тентом, словно какие-то идолопоклонники, и начали обсуждать замечательную находку.
Имя Рамзеса явно вставлено в обе надписи позже. Но чье имя было в картуше прежде, так старательно выскобленное острым резцом? С другой стороны, судя по изображению солнечного божества, плита была установлена не ранее правления Эхнатона. Значит, она принадлежит как раз к той эпохе, которая меня сейчас больше всего интересует. А если ее установили по приказу…
Я, лихорадочно начал листать блокнот. Да, я не ошибся: «Сын мой, мститель мой…» — точно так же начинается надпись, которую я срисовал в гробнице Хирена!
Неужели стертое имя фараона в картуше было Хирен?!
«Стоп, — осадил я себя. — Это еще надо доказать. Может быть, совершенно случайное повторение какого-то традиционного оборота речи, не больше».
— А кто же обращается в таком случае к Хирену? «Сын мой, мститель мой…»? Покойный Эхнатон, что ли? — спросил Павлик.
— Нет, это, пожалуй, уж слишком вольное толкование, — засмеялся я.
— Обращается к неизвестному нам фараону, в котором мы пока только подозреваем Хирена, конечно, сам бог Атон — его покровитель, — сказал Женя Лавровский. — Но и такое свидетельство очень важно, если плита и в самом деле установлена по приказу Хирена. Тогда она доказывает, что Хирен пытался продолжать реформы Эхнатона и восстановить поруганного, по его мнению, бога Атона, отомстить за него.
— Но все это еще надо доказать, — добавил я, вставая, — а значит — надо искать, искать дальше! Может, хоть отколовшийся кусок найдем.
Вдохновленные находкой, мы теперь работали так тщательно, что готовы, казалось, были просеять сквозь собственные пальцы весь песок пустыни.
Мы пробовали применить электрическую разведку. Она дает хорошие результаты при поисках старых рвов, могил и просто ям на местах древних поселений, если даже они давно засыпаны и совсем неприметны для глаза. Метод этот довольно прост: в определенных местах в землю вкапывают стальные прутья-электроды и пропускают через них ток. По изменению удельного сопротивления различных участков можно судить, не находятся ли в земле какие-нибудь археологические памятники.
Правда, несколько усложняют дело естественные помехи, порождаемые геологической структурой отдельных пластов земли. Нужен определенный навык и опыт, чтобы хорошо разбираться в показаниях приборов. Поэтому мы копались с измерениями довольно долго — сказывалось все-таки отсутствие Зиночки. Но в конце концов нам удалось обнаружить одну яму, совершенно занесенную песком.
Мы раскопали ее, но это оказался заброшенный окоп времен восстания Махди. На дне его валялось несколько позеленевших гильз от английских винтовок.
Мы двинулись дальше вдоль предгорий. Вставали на рассвете, наскоро завтракали, потом отправлялись в путь, задерживаясь возле встречного останца. Внимательно осматривали каждую скалу, но ничего особенно примечательного больше обнаружить не удалось. Попались только две надписи времен вездесущего Рамзеса II, то есть более поздней эпохи, чем времена Хирена, да еще изображение страуса, сделанное, видно, тысяч шесть лет назад.
Работать удавалось только в утренние часы и под вечер, когда немного спадала жара. А днем мы лежали под тентом, обливаясь потом, и мучительно ждали вечера. Ночами же было так прохладно, что приходилось иногда укрываться вторым шерстяным одеялом.
Работа была очень однообразной, и, втянувшись, выполняли мы ее уже с каким-то привычным автоматизмом. Особенно заметно это становилось вечерами, когда каждый сразу и без лишних слов начинал в строго определенном порядке выполнять свою часть работы по разбивке лагеря. Сначала полагалось достать из машины бачки с водой и закопать их в песок, затем проверить засветло все фонари и залить их керосином. И, наконец, все принимались готовить себе постели, пока Ханусси расстилал на песке брезентовую «скатерть» к ужину, о близости которого возвещали своим торжественным гуденьем примусы.
После ужина начинался некоторый разнобой в занятиях в зависимости от привычек каждого. Мы с художником тут же укладывались — иногда с книгами в руках, придвинув к себе поближе фонарь. Остальные еще некоторое время сидели по краям брезента, заменявшего нам «круглый стол», и вели беседы — чаще всего о том, как хороша наша русская зима и как здорово бы сейчас прокатиться на лыжах где-нибудь в лесу возле станции Опалиха… А потом Женя Лавровский, любивший подольше поспать, пристраивался поближе к свету и начинал авансом бриться, чтобы не тратить утром на это времени и понежиться лишних пятнадцать минут. При этом он то и дело ронял осколок, заменявший нам зеркало, и потом долго с проклятьями шарил по песку, пытаясь его отыскать.
А утром лагерь быстро и в таком же строго определенном порядке свертывался, мы садились в машину и двигались дальше, а горячий песок уже через несколько часов заметал наш след.
Но скоро этот размеренный порядок походной жизни нарушился…
ГЛАВА VI. ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ
В этот день, также не принесший никаких открытий, мы остановились на ночлег раньше обычного, когда солнце стояло еще довольно высоко. Причина была довольно прозаической, но совершенно неотложной: все мы порядком пообросли, скитаясь по пустыне, и нельзя было дольше откладывать генеральную стрижку. До ближайшего парикмахера — километров триста, но мы захватили с собой машинку и теперь решили заняться самообслуживанием.
Особого парикмахерского опыта ни у кого из нас не было, так что «сеанс всеобщей взаимной стрижки», как окрестил его Женя, протекал весьма забавно, конечно, для зрителей. Но как только один из зрителей становился очередной жертвой, улыбка на его устах быстро застывала и сменялась весьма недвусмысленной гримасой боли. Но остальных это только еще больше веселило.
Мы все увлеклись этим зрелищем, и я — как раз внутренне сосредоточившийся, готовясь перейти из рядов зрителей на пыточное место очередной жертвы, — не сразу заметил, что наш проводник подает мне какие-то знаки, поднимаясь на цыпочки за спинами веселящихся зевак. Я протолкался к нему.
— Следует ждать гостей, йа устаз,[4] — тихо проговорил он.
— Откуда?
— Там идет машина, очень быстро идет. — Азиз ткнул пальцем куда-то на юго-восток.
Мы отошли с ним в сторонку, и я начал всматриваться в даль, но ничего не увидел и вопросительно посмотрел на него.
— Идет машина, такая же маленькая, как наши, — повторил он. — Скоро будет здесь.
Кто бы мог ехать оттуда, из самой глубины этих пустынных и диких предгорий? Никакой дороги к берегам Красного моря, насколько мне известно, тут не проходило. Но я привык доверять поразительной остроте зрения нашего Азиза.
Пришлось ускоренно сворачивать стрижку. Скоро послышалось негромкое урчание мотора.
К нашему лагерю лихо подскочил совершенно седой от пыли «додж» с поднятым рваным тентом и резко затормозил. Внутри него кто-то явственно выругался по-английски, потом дверца открылась и перед нами предстал Лесли Вудсток, потирая ушибленный лоб. В руке он держал пробковый тропический шлем и тут же приветственно замахал им.
Меня он даже обнял и несколько раз похлопал по спине, как старого знакомого, — при этом по густому запаху я понял, что выпил он сегодня уже достаточно и никаких бутылок показывать ему за ужином больше не следует.
